Knigalistev_________БОННИ И КЛАЙД_______
Геннадий Воронов, Борис Андреев (Марго и Клод)
БОННИ И КЛАЙД
Никому не доверяй
Наших самых страшных тайн
Никому не говори,
Как мы умрем…
Сплин, «Бонни и Клайд»
…В нашей цивилизации так принято.
Если мы чего-то не понимаем,
Мы это уничтожаем.
Альф
— Чертов лес! Куда это мы попали?! Ни зги не видно! Хоть бы звезды появились, что ли! — резкий обиженный голос человека далеко разносился в темноте осенней ночи, но самого говорящего не было видно.
Ему ответил еще один бесплотный голос:
— Зачем тебе звезды? Ты направление, что ли, по ним хочешь определить? Думаешь, мы настолько далеко от обжитых мест?
— Знать ничего не желаю, пока не увижу симпатичную уютную деревушку, где трактир еще открыт!
— Много хочешь.
Исчерпав таким образом тему беседы, говорящие смолкли. Каждый из двух идущих по дороге людей сосредоточил все силы на том, чтобы продвигаться вперед.
Несколько часов назад с затянутого высоким, слабо фосфоресцирующим облачным покровом неба пролился дождь. Глина на проселочной дороге размокла и превратилась в каток. Малейший ухаб стал ловушкой, на котором легче легкого было поскользнуться и упасть. В довершение всего с севера начал дуть ровный, не ослабевающий ни на секунду ветер. Мужчины, не сговариваясь, подняли повыше воротники курток, сунули руки в карманы, но это помогло лишь на несколько минут. Казалось, в этой абсурдной действительности, куда забросили их неподвластные законам разума силы, даже ткани и кожа утратили свои природные свойства.
— Чертов ветер! — наконец не выдержал все тот же голос, который изъявлял желание остановиться в уютном деревенском трактире. — Когда же это все кончится!
Собеседник не счел нужным ответить ему, но одна из двух озабоченно меряющих дорогу ногами теней вдруг остановилась. На открытом пространстве толика света, сочащаяся с неба, позволяла различить его силуэт. Это был высокий, худой мужчина, примерно на полголовы выше своего спутника, который в своей свободной куртке, под который было к тому же надето несколько пуловеров, выглядел еще ниже и плотнее.
— Ну вот тебе и звезды, Бонни, — сказал высокий мужчина.
Бонни, целиком погруженный в мысленное составление проклятий ветру, лесу и темноте, проскочил вперед и остановился, только услышав, как знакомый голос окликает его со спины. Он развернулся и подошел к своему спутнику. Тот стоял, задрав голову вверх. Бонни последовал его примеру.
Ветер теснил с севера облачную завесу. В ней появились разрывы, угольно-черные по контрасту со светлыми облаками. Нет более приятного занятия, чем наблюдать быстрое движение этой подгоняемой ветром армады небесных льдов, когда первые заморозки сковывают землю, а ты сидишь себе у окна в теплой комнате. Но посреди полей, ночью, когда вокруг, сколько ни вглядывайся, не видно ни огонька, подобное зрелище внушает уныние. Прошло полминуты, а небеса уже наполовину расчистились и на них появилось множество сияющих звезд.
— Ну, и что ты там нашел, Клайд? — не выдержав, поинтересовался Бонни. В отличие от своего товарища, он никакого интереса к астрономии не проявлял, все время подпрыгивал и притопывал на месте, пытаясь согреться . — Пошли скорее, ради Бога, а то у меня уже все ноги окоченели.
— Орион и кусок Большой Медведицы, — удовлетворенно отозвался его собеседник, названный Клайдом. — Уже хорошо, значит, мы все-таки на Земле, а не где-нибудь в созвездии Рака.
— Рака, говоришь?! — отозвался Бонни. — Я бы сейчас не против очутиться где-нибудь поближе к тропику Козерога, только бы потеплей.
Клайд хмыкнул. Они снова зашагали вперед, но у Бонни кончился резерв молчания.
— Как ты думаешь, что с нами произошло? — спросил он.
— Ты у меня как у кого спрашиваешь? — отозвался Клайд. — Если ты хочешь, чтобы я тебе ответил, как ученый, то я этого сделать не могу, считай, что я рта не раскрывал, а как частный человек могу заявить, что этот дерьмовый лес взял и харкнул нами куда-то в произвольную сторону и еще хорошо, если не очень далеко. Не хотелось бы очутиться где-нибудь в Канаде.
— А погодка — самое то для Канады, — подхватил Бонни. — Нет, в следующий раз я в этот лес войду только с рюкзаком и, на всякий случай, на лыжах.
— Спасательный круг только не забудь, — сквозь зубы пошутил Клайд. — А то мало ли как все обернется.
— Нет, в самом деле, — не унимался Бонни. Он все время посматривал в сторону своего спутника, видимо, желая развлечь его. — Где это видано, чтобы какой-то лес так обращался с федеральным агентом и видным ученым.
— Я — не видный, — перебил его Клайд.
— А я думаю — видный.
Клайд не стал спорить и стиснул губы, пытаясь спрятать улыбку.
— Это ведь ничто, неодушевленный объект, и однако же у него хватает наглости так обращаться с нами, а ведь мы хотели проявить к нему величайшую учтивость, если вдуматься, беспрецедентную. Хотели с ним познакомиться.
— Может, это существо, — коротко ответил Клайд, но голос его звучал уже не так раздраженно. — Может, это существо, и оно с нами знакомиться не хочет.
Бонни посмотрел на него странно, но промолчал. Они снова пошли по размытой дороге.
— Черт, здесь вообще шоссе есть? — проскрежетал Бонни, в очередной раз споткнувшись. — Клайд, мне это не нравится, ах ты… — последняя фраза закончилась непечатно, потому что агент споткнулся еще раз и полетел носом в рытвину. У Клайда оказалась неплохая реакция, он успел ухватить его за рукав куртки, но при этом сам поскользнулся и рухнул следом.
Бонни почти сразу встал на ноги. Он протянул руку своему компаньону, тот некоторое время беспомощно водил ладонями по земле, потом выругался и принял предложенную руку.
— Что случилось? — спросил агент, отряхиваясь.
— Поверить не могу, — слабым голосом откликнулся Клайд. — Линза вылетела.
— Во блин. И что теперь?
— Ничего, я слеп, как крот. — Клайд поднес ладонь к лицу и выморгнул вторую линзу. — Ты меня поведешь.
— Да, конечно… — откликнулся Бонни рассеяно и вдруг замер. — Ты слышишь?
— Что? — Клайд поднял голову и прислушался. Где-то ехала машина. Другая. В просвете между деревьями мелькнули фары. Это была та же самая дорога, на которой у них сломалась машина. Они рванулись через лес, Клайд пару раз чуть не упал, но Бонни его подхватил. Через минуту Бонни уже вышел на шоссе и остановился, маша руками над головой. Первая же машина остановилась. Это была машина местного шерифа.
— Так, агент Миддоуз и Клайд Вессен. Мы вас ждали. Что у вас случилось? — спросил шериф, он изучал документы так внимательно, словно ему пытались всучить фальшивую купюру. Бонни раздраженно фыркнул, ему не нравилось, что местная власть требует отчета, он был скорее раздражен, чем напуган их приключением. Скорее всего, он в него не верил. Клайд хранил ледяное спокойствие. Бонни знал его всего полдня, но ему казалось, что это нормальное состояние для его нового напарника.
— У нас сломалась машина, — безэмоционально сообщил Клайд, глядя куда-то вверх. — Мы вышли и оказались в лесу. И, похоже, заблудились.
Шериф хмыкнул.
— Да, в этом лесу это бывает, — сказал он. — Садитесь. Вы, наверное, замерзли. Вашу машину заберут.
Бонни
…Мне он сразу понравился, хотя я и не люблю подобных заданий… Я ведь не Малдер какой-нибудь.
Меня вызвал шеф и сказал, что я засиделся. И он прав. Мне настолько все обрыдло, что я готов ехать даже к пингвинам в Антарктиду, только бы не видеть одни и те же стены и одни и те же лица. Те бумажки, над которыми я корпел, гроша ломаного не стоят, — письма психов, работка, которую у нас в отделе дают тогда, когда видят, что ты уже напрыгался. Но теперь я отдохнул и был готов к любым приключениям. Босс это понимал и поэтому специально придумал для меня это.
Он сказал, что я должен сопровождать ученого из параллельной конторы, которая занимается всякими аномалиями, в местечко под названием Черное Пятно. Дескать, там лес, в который люди входят и обратно уже не выходят, обычные байки, в которых, как я знаю, всегда заложено больше правды, чем думают даже те, кто их рассказывает. «Не лезь в бутылку, Бонни, — сказал мне Стаут. — Ты просто его охраняешь и собираешь информацию. Не дай Бог, с ним что-нибудь случится, я с тебя шкуру спущу. Этот парень — восходящая звезда». И с этим я отбыл в аэропорт.
Его звали Клайд Вессен, и какой-то остряк уже схохмил по этому поводу. Вообще-то Бонни — это прозвище, меня зовут Реджинальд и я хорошо понимаю Элтона Джона. Меня зовет так только мама, и то когда рассердится.
Я сразу его нашел, он стоял у регистрации с задумчивым видом человека, который плохо понимает, куда он попал. Выглядел он примечательно: высокий, худой, с длинными черными волосами, собранными в хвост, и зелеными глазами, яркими, как молодая трава, такие глаза больше бы пошли женщине. Лицо у него, впрочем, было обычное, худощавое, спокойное, на подбородке ямочка. Я подумал, что мне с ним будет несложно. Звезда он или не звезда, он явно не склонен был к конфликтам. И выпендриваться тоже не собирался, что мне, собственно, и надо было. Мы познакомились, договорились, что будем на «ты» и стали грузиться. У него было два чемодана, один, как я понял, с какой-то аппаратурой.
В самолете я прочитал материалы, которые мне сунул Стаут перед выходом. Несмотря на обилие научной терминологии, содержалось там крайне мало информации. Вошли и не вернулись. Кто вернулся — не в себе, рассказывают всякую чушь. Пока я читал, Вессен открыл ноутбук и уткнулся в него так, словно от этого зависела его жизнь. Он попросил у стюардессы стакан сока и полдороги промолчал. Я тогда еще подумал, что он, наверное, чертовски застенчивый малый.
Наконец мне надоело молчать, и я его спросил, откуда у него немецкая фамилия. Он вполне дружелюбно рассказал, что отец у него немец, а мать американка с примесью индейской крови. Что было вполне правдоподобно, если учесть его черные с синеватым отливом волосы. Лет ему двадцать восемь, мне ровесник, а аномалиями занимается с детства, потому что его больше ничего не интересует. Рассказывая, он смотрел на меня своими неправдоподобно яркими глазами, изредка опуская их, очевидно, все-таки стеснялся. Сам он ничего у меня не спрашивал, я так и не понял — ему неловко задавать вопросы или он просто считает меня чем-то вроде третьего чемодана, выданного ему на случай всяких неприятностей. Долетели мы без приключений, а потом…
* * *
В маленьком ресторане на главной улице городка Черное Пятно пылал камин и вся внутренняя обстановка была сделана под средневековую харчевню. Клайд, как только сбросил куртку, подошел к огню и протянул к нему закоченевшие руки. Рядом с ним встал Бонни. Без своей теплой куртки, в одном свитере он выглядел постройней. У него были рыжеватые волосы и правильное лицо, на котором даже холод не вызвал никакого румянца, глаза карие и живые. Он улыбался часто и охотно, в отличие от своего спутника, лицо которого почти всегда хранило замкнутое и холодное выражение. Они молча стояли у огня и наслаждались теплом. Шериф подошел к ним.
— Столик в углу зала, — сообщил он вполголоса. — Сейчас принесут здешнее фирменное жаркое. Эль будете?
— Обязательно, — откликнулся Бонни. — Клайд, ты будешь эль?
— Я не пью, — сказал Клайд.
— Простудишься, — настаивал Бонни, его, видно, раздражала молчаливость его напарника, и он все время пытался его растормошить.
— Хорошо, давай свой эль, — покладисто откликнулся Вессен. Повернулся и пошел к столику. Бонни и шериф направились за ним, обменявшись насмешливыми взглядами. Шериф подумал, что пока не понимает, кто из них начальник.
Сперва все ели, пили пиво, и Клайд даже попросил еще одну кружку. На щеках у него выступили пятна румянца, он оттаял и начал улыбаться. Бонни молча наворачивал за обе щеки, словно боялся, что сейчас проснется, а он снова в лесу. Шериф, большой и плотный, тоже кушал за двоих. Наконец Бонни обрел дар речи, который никогда надолго ему не изменял.
— Отличная еда, — сказал он. — Если у вас тут так кормят, то я жалею, что не приехал раньше.
— Да, очень вкусно, — откликнулся Клайд. Он положил вилку и отхлебнул из кружки. Глаза у него слипались.
— Так что с вами произошло? — спросил шериф с набитым ртом.
— Все очень просто. — Бонни подозвал официанта, заказал кофе, пирожное и повернулся обратно. — У нас сломалась машина. Просто выключился мотор и все. А когда мы вышли, дороги уже не было.
— Дорога была, — поправил его Клайд, — только другая, проселочная дорога. Глина, колдобины.
— Ага. И мы по ней пошли. Прошли, наверное, километра три. Ничего не было, только лес, поле какое-то… Бред.
— И больше вы ничего не видели? — спросил шериф. В его серых маленьких глазах мелькнуло что-то — скорее, не любопытство, подумал Бонни, а что-то вроде сожаления.
— Ничего, — отрезал он. — Потом мы упали, и оказалось, что мы приблизительно там, где остановились.
— Такое бывает, — туманно ответил шериф, глядя на то, как Бонни расправляется с пирожным, а Клайд пьет чай с лимоном. — Я думаю, более подробные разговоры мы отложим на завтра. Сейчас я отвезу вас в мотель. Вам надо отдохнуть.
Двухместный номер в мотеле был очень чистым. Видно, наплыв народа был невелик, и хозяева очень следили за своим заведением, оно даже было не таким обезличенным, как подавляющее большинство мотелей. Клайд поставил чемоданы и огляделся.
— Ничего так, — ответил на его взгляд Бонни. Он кинул на кровать спортивную сумку, с которой приехал, и тоже огляделся. — Правда, я боюсь, это наш дом надолго… Ты храпишь во сне?
— Нет, — ответил Клайд спокойно. — Но у меня бессонница. Да, неплохо. Я привык жить в мотелях, — добавил он рассеянно. — Можно, я первым пойду в ванную?
— Валяй, — Бонни упал на кровать и закинул руки за голову. — Как хорошо очутиться в цивилизованном месте.
— Да уж, — Клайд достал из сумки полотенце и пакет и ушел в ванную.
Клайд
Этот городок мне даже понравился. Я человек непредубежденный, не склонный к излишней чувствительности, и не нашел в его облике ничего пугающего, даже его название, мелькнувшее в свете фар перед нашей машиной, не смогло внушить мне суеверной дрожи. Происхождение этого занятного топонима наверняка вполне прозаическое.
Мы с моим напарником Бонни все дорогу старательно притирались друг к другу. Именно так следует называть оживленную беседу, в течение которой собеседники заняты тем, что поставляют и поглощают информацию друг о друге. Бонни мне нравится. Он похож на человека, не имеющего задних мыслей, таких еще иногда называют «кристальной души человек». По-моему, это самые симпатичные представители рода человеческого, комплексы их не мучают, укоры совести им неведомы, потому что зла они не имеют не только в поступках, но и в мыслях. Словом, мы очень мило провели время. Надеюсь, что я тоже понравился ему. Вообще-то я не сильно уверен в своей способности внушать приязнь, я, правда, усвоил некоторые приемы обхождения и на свежего человека могу произвести позитивное впечатление, и все же я уверен, что мои недостатки слишком бросаются в глаза. Сам себе я напоминаю нищего, у которого сквозь дыры некогда пышного платья с чужого плеча сквозит изъязвленное тело.
В первые часы все шло расчудесно. Наша взаимная симпатия усилилась, когда мы выяснили, что оба курим. Наверное, масоны, встреться они в Японии, не ликовали так, как ликуют два незнакомых человека, узнав, что оба они принадлежат к секте, которая в нашей одержимой чужим здоровьем стране готова окончательно уйти в подполье.
В полном согласии, заглядывая друг другу в глаза, как влюбленные, мы опустили стекла с обеих сторон и задымили. Бонни курит «Captain Black» — крепкая штука. Я предпочитаю куда более мягкие «Парламент».
До цели нашего пути — городка с прельстительным для туристов названием Черное Пятно — добираться было нелегко. Сначала мы летели на самолете до не слишком крепко забытой Богом дыры, где имелся аэропорт, здесь взяли автомобиль и отправились еще дальше на север. Перед нами лежала роскошная магистраль, совершенно пустая до самого горизонта и без малейшего признака копа, машина летела вперед, из приемника гремел потрясающий рок-н-ролл, словом, начало нашей совместной работы напоминало каникулы.
* * *
Бледное осеннее солнце светило в окно закусочной, холодно блестело на полированном столе, краем освещало блестящую, ставшую в ее лучах еще рыжее шевелюру Бонни, падало на загорелую руку Клайда, лежавшую на столе рядом с пластиковым стаканчиком с кофе, посверкивало на нагрудной бляхе шерифа.
Встали они, пожалуй, поздно для комиссии по расследованию, но накануне так вымотались, что оба заснули, как только оказались в постели.
На завтрак Бонни ел сэндвич с ветчиной и яичницу, а Клайд ограничился овощным салатом, йогуртом и гренками. Подошедший через некоторое время шериф с неодобрением покосился на его скудный рацион, ничего не сказал и заказал себе два гамбургера и тарелку жареной картошки. Однако Клайд, поймав его взгляд, счел нужным объясниться.
— У меня шалит желудок по утрам, — сказал он. — Не могу есть мясо.
Бонни сочувственно кивнул. У него, судя по всему, никаких проблем с перевариванием пищи не наблюдалось. Он отпил кофе, откусил кусочек пирога с вишней и довольно зажмурился.
— Вкусно, — сказал он.
— Сама печет, — отозвался шериф, качнув головой в сторону средних лет блондинки за стойкой, которая, не особенно стесняясь, разглядывала приезжих. Клайд внезапно протянул руку с ложечкой к тарелке Бонни.
— Можно попробовать? — спросил он решительно, словно думал, что, замешкайся он на минуту, и федеральный агент откусит ему руку по локоть. Вместе с ложечкой. Бонни бросил на него заинтересованный взгляд и улыбнулся.
— Конечно, — ответил он, — дорогуша. Наслаждайся.
— Да, и правда вкусно, — задумчиво произнес Клайд, попробовав пирог. — Я тоже, пожалуй, закажу.
— Невозможно побывать у нас и не попробовать пирога Терезы, — поучительно сообщил шериф, наворачивая третий кусок. Собеседники вели себя так, словно они пришли сюда только с одной целью — поесть и поговорить о еде. Словно та тема, к которой они должны были приступить, была слишком деликатной и невозможно было обойтись без предварительных реверансов.
— Так, — сухо сказал Бонни, очевидно, решившись. — Шериф, расскажите нам, пожалуйста, все, что вы знаете об этом лесе. Наша информация выглядит крайне скудной, — добавил он, улыбнувшись, чтобы местная власть, не дай Бог, не подумала, что приезжие тут командуют.
Шериф аккуратно отставил тарелку, отхлебнул кофе и поглядел на собеседников с выражением равнодушной любезности, совершенно не шедшей к его грубому лицу.
— Ну, вы знаете, старики всегда рассказывают сказки, — начал он. — Но мы тут все знаем, что в этом лесу всегда пропадали люди, и местные, и приезжие, у нас самый высокий процент исчезновений в штате, если не по всей стране… Кое-кто, правда, возвращался, — он поморщился. — Но сами понимаете, когда известный хирург, приехавший с женой отдохнуть, появляется через неделю, лепеча какой-то бред, словно сопливый младенец, это популярности нам не прибавляет.
Клайд кивнул сочувственно и с интересом, Бонни молча смотрел на шерифа.
— И это повторяется регулярно, словно месячные у любимой жены.
— Ясно, — Бонни, не моргнув глазом, выслушал сочную метафору шерифа. — Еще что?
— Еще… Собственно, мы забили тревогу, когда на двоих напали.
— Кто?
— Зверь. Странный зверь, у него такие зубы, судя по тому, что говорит наш патологоанатом, это просто бенгальский тигр какой-то.
— Заключение экспертов есть? — деловито осведомился Клайд.
— А как же. Все есть. И заключение экспертов, и протокол вскрытия. Все у меня в офисе. Могу предоставить.
— Отлично, — Бонни встал и отряхнул крошки со свитера. Клайд посмотрел на него и чуть заметно улыбнулся. — Мы хотим получить все, и немедленно. И еще сведения о пропавших, статистику преступности в городе, карту, самую подробную, какая у вас есть.
— Конечно, — шериф поднялся с молодцеватой готовностью, в которой было, однако, что-то фальшивое. Видно, чего-то он все-таки недоговаривал.
— Чего-то он недоговаривает, — сказал Бонни Клайду, когда они в их номере, пыхтя, распихивали оборудование по двум спортивным сумкам, купленным только что в магазине. — Чего-то он врет, наш лучший друг шериф.
— Ты думаешь? — Клайд приподнял бровь. Бонни очень нравилось, как лихо он это делает.
— Я уверен. И это-то мне и странно, потому что вроде как он первый и забил тревогу.
— Ну мало ли… может, это ход такой хитрый. — Клайд с усилием закрывал молнию на одной из сумок.
— Как ты думаешь с какой стороны лучше будет зайти в лес? — спросил Бонни. — С городской или с дальней?
— Ты уже видел карту?
— Конечно, видел. Я думаю, что около города просто парк. Поехали на дальний конец.
— Посмотрим, — пробормотал Клайд под нос. — Осторожней! — вдруг воскликнул он. Бонни дернулся и замер, как был, с каким-то свертком в руке, который он небрежно запихивал в сумку.
— Что такое?
— Это очень хрупкое, — процедил Клайд, очевидно, уже смущаясь своего окрика. — Понимаешь, эту штуку разбить ничего не стоит, я…
— Ладно, понял, — Бонни стал запихивать ее снова, но уже с большим почтением.
— Ты извини, — сказал Клайд, — не хотел на тебя орать…
— Вот еще глупости, — Бонни посмотрел на него с изумлением. Судя по всему, он совершенно спокойно относится к любой критике его действий со стороны напарника. Во всяком случае, пока. Клайд опять улыбнулся уголком рта, и они продолжили сборы.
Клайд
Мне не терпелось взглянуть на этот лес. Стыдно признаться, но это желание не имело ничего общего с научной любознательностью, хотя я, конечно, взял с собой приборы. Их было столько, что мне пришлось попросить Бонни помочь с их переноской. За нашим отъездом наблюдали шериф и хозяин гостиницы. Когда мы уже сидели в машине и готовы были тронуться в путь, шериф подошел к передней дверце и посоветовал держаться подальше от обширных полос бурелома. Я кивнул в знак благодарности и нажал на сцепление.
— Что это за бурелом? — спросил я у Бонни.
— А, мне показывали снимки, сделанные с вертолета. Около тридцати процентов территории леса — сплошные груды стволов. Даже сверху впечатляет. Видно, что туда лучше не соваться, здоровенные стволы лежат друг на дружке и готовы обрушиться в любую минуту.
— Как в «Кладбище домашних животных»?
— Ага, — ухмыльнулся Бонни. — Типа того.
Можно было не спрашивать, почему их не убирают. Если местные побаиваются своего леса и не любят даже заходить в него, то они уж точно не допустят, чтобы тягачи лесозаготовителей нарушали его покой.
Бонни с заговорщицким видом раскрыл бардачок и достал бумажный пакет, на котором в нескольких местах проступили жирные пятна.
— Пончики с малиной, — объявил он. — Я подумал, чего лучше, чтобы скоротать дорогу.
— Старый добрый рок-н-ролл! — объявил я, включая радио, впрочем, пончикам я тоже отдал должное.
Общество Бонни хорошо тем, что с ним можно вести себя, как угодно, делать все, что заблагорассудится. Он подпевал радио, мычал с набитым ртом и подпрыгивал на сидении, словом, расслаблялся. Я краем глаза посматривал на него. Мне передали, что это один из лучших агентов ФБР. Мне его поведение казалось проявлением какого-то немыслимого профессионализма, который не разменивается на мелочи вроде официальной мины. Я позавидовал Бонни. Хотел бы я посмотреть, как стал бы подпрыгивать с набитым ртом на какой-нибудь научной конференции, живо вылетел бы с работы безо всякого выходного пособия.
— А вон и Лес, — воскликнул Бонни, покончив с последним пончиком. — Хей, приятель!
Он сделал какой-то фамильярный жест ручкой.
Лес уже был с нами. На горизонте вставала его черная полоска, неровная, точно источенная паразитами. Вообще-то я очень люблю гулять в осеннем лесу. Холодок, приятный грибной запах, зрелище осенней листвы — все это настраивает меня на благодушный лад, помогает отвлечься от эмоций. Самым приятным периодом в своей жизни я считаю время, когда мне пришлось поработать в засекреченном военном институте. Располагался он в глухом медвежьем углу, где земля стоила гроши, и военные размахнулись во всю ширь амбиций, присущих этой породе людей. Территория института включала несколько акров самого настоящего леса, там были, конечно, проложены дорожки и даже кое-где устроены скамейки, но когда здание комплекса скрывалось за деревьями, трудно было отделаться от ощущения, что ты угодил прямиком в сибирскую тайгу.
Но этот Лес не вызывал у меня теплых чувств. Сразу было видно, что с ним не удастся установить приятельские отношения. Начать с того, какие здесь росли деревья — настоящие исполины, которым место было разве что в тропических лесах. Оторопь брала при взгляде на их прямые стволы, уходящие в самые небеса, все покрытые шершавыми слоями мертвой коры, лишайниками и колониями грибов.
Однополосная дорога шла по опушке Леса, отделенная от него глубоким кюветом. За эту черту деревья не переступали, хотя на дне кювета и на его противоположном от дороги склоне местами выступали из земли их покрытые мхом корни — потрясающее зрелище. Бонни притих, глядя на эту впечатляющую демонстрацию древесной мощи. Было в этом во всем что-то глубоко чуждое человеку. Я не поклонник урбанизации, хотя и к защитникам окружающей среды отношусь с известной долей скептицизма, и все же мне кажется, что есть нечто естественное и закономерное в том, с каким упорством человек сводит по всей планете леса — исконное прибежище всякой нечисти.
— Не думал, что дубы могут быть такой величины, — понизив голос, проговорил Бонни. — Они наверняка были уже старичками во время президентства Линкольна.
Я кивнул в знак согласия.
Вскоре нашим глазам открылась стоянка трейлеров с туалетом и контейнером для мусора. Ветер извлек из контейнера пару пустых полиэтиленовых пакетов и всласть гонял их по асфальту. Эта дикая шалость ветра на глазах у равнодушных ко всему лесных исполинов внушала чувство подавленности. Легко было вообразить, что мы с Бонни — последние люди, уцелевшие в атомной катастрофе. Хорошо, что у нас было дело, которым нужно было заняться. Это помогло отогнать непрошенные мысли.
Мы остановили машину и занялись разгрузкой оборудования. Бонни помогал мне с рвением, по которому я легко догадался, что и его обуревали такие же чувства, что и меня. Приятно все же, что иногда и агент ФБР демонстрирует понятную человеческую слабость, невольно думаешь, что, возможно, и прочие деятели государственного аппарата, вплоть до самых высокопоставленных — такие же люди, как и мы все.
Бонни спросил меня, какие именно исследования я намерен провести. Я честно ответил, что у меня куча приборов — от гравиметров до счетчиков Гейгера, и нам предстоит пошататься по Лесу и снять массу показаний, чтобы набрать материалы для анализа. Бонни, услышав, что нам предстоит провести в Лесу несколько часов, заметно скис. Однако он без звука подхватил свою ношу и первый зашагал по узенькой тропе, уводившей со стоянки в Лес.
Мы не отошли и на десяток метров от шоссе, как я уже был уверен, что этот Лес мне не нравится и никогда не понравится. С первых же шагов нас тесно обступили гигантские древесные стволы. От прелой листвы, в изобилии засыпавшей все тесное пространство между стволами, исходил резкий специфический запах, блеклый свет, сочившийся из-под оголенных, но все же слишком густых крон придавал окружающему какой-то потусторонний вид. Сквозь путаницу далеких ветвей видны были клочки светлого неба, но и у небес в этом месте был выморочный цвет, не имеющий ничего общего с голубизной. И в довершение всего в этом Лесу не было слышно ни звука, даже птицы не подавали голоса.
Мы с Бонни упорно тащились вперед, спотыкаясь на корнях и стараясь не смотреть по сторонам.
— Ну и гадостное местечко, — заявил мой напарник.
Я от души согласился с ним.
Кое-какие приборы я должен был установить на несколько дней, чтобы снять с них показания впоследствии. Но, странное дело, у меня душа не лежала оставлять здесь даже мертвый кусок метала, не то что оставаться самому. Наконец я, скрепя сердце, выбрал подходящую полянку, сбоку которой росли жалкие, полуоблетевшие кусты с красными ягодами.
Я занялся приборами, а Бонни, сгрузив ношу на землю и сунув руки в карманы куртки, пошел кругом полянки. Один раз он спросил меня, не нужна ли мне помощь. Он все-таки странно ко мне относится, я знал, что он просто мой опекун и его послали в эту экспедицию меня охранять, да и еще, скорее всего, его контора не хочет, чтобы мы отобрали у нее пальму первенства. Но он заботится обо мне, причем, как мне кажется, вполне искренне, скорее всего, его раздражает моя замкнутость, и я боюсь, скоро он оставит свои попытки меня растормошить. Мне было бы жаль, если так произошло, и я изо всех сил стараюсь реагировать на все его попытки контакта.
Внезапно Бонни меня окликнул.
— Клайд, — спросил он, — ты что-нибудь понимаешь в ботанике?
— Нет, не очень, — честно сознался я, — а что?
— Смотри, какие странные ягоды, — он показал мне гроздь красных ягодок, сорванных с куста.
Они действительно были странные. Неправильной формы с какими-то шишками и, кажется, пораженные болезнью, во всяком случае, в некоторых местах их тусклый красный свет переходил в угрожающе багровый, на этих местах словно был лишай, они выглядели, как… я точно не могу подобрать слова.
— Как зараза какая-то, — Бонни словно вытащил из меня мои ощущения и сказал их словами. Я протянул палец, чтобы коснуться красной кожицы, но он схватил меня за запястье. Его движение было неуловимо быстрым и точным, я даже не успел его отследить и вздрогнул от неожиданности.
— Не трогай, — сказал он. — Ты без перчаток. Смотри.
Рукой, затянутой в перчатку, он сдавил одну из ягод. Она долго не лопалась, кожица натянулась, я почему-то подумал о налитой кровью пиявке. Наконец она разорвалась с приглушенным треском. Сок, который потек из нее, был, вопреки ожиданиям, не красным, а черным, как вар. Я еще раз вздрогнул, теперь от отвращения.
— Видал? — тихо спросил Бонни. Он не поднимал на меня глаз, смотрел на ягоду. Ресницы у него густые, короткие и каштановые, как и волосы, с таким же золотистым отблеском, который виден даже в эту пасмурную погоду.
— Видал, — ответил я так же тихо. — Надо взять с собой образец.
— Хорошо, — и Бонни сложил ягоды в пакет.
Бонни
…После этого Леса хочется помыться. Что мы и сделали немедленно, по очереди, и я отдирал себя мочалкой так, словно валялся в навозной куче. Ягоды, образцы почвы и даже пару сучков мы отослали в лабораторию. Клайд сказал, что завтра надо будет еще наведаться в Лес, снять показания с приборов, что он может сделать это один, но мне совершенно не хотелось его отпускать и тащиться в этот Лес тоже не хотелось. Я выгрузил из полицейского компьютера кучу данных и собирался заняться ими вечером, после ужина.
Когда я вышел из ванной, Клайд сидел на кровати в джинсах и свитере и читал какую-то пудовую книгу. Волосы у него блестели после мытья, он рассеянно потирал нос — милая привычка и идет ему, он вообще очень забавный, когда думает, что на него не смотрят, разговаривает сам с собой, например, губы все время шевелятся. Мне вообще кажется, что он так замкнут скорее в силу сильной эмоциональности, чем вследствие холодного темперамента, который он так усиленно пытается демонстрировать.
Я уселся в кресло напротив Клайда. Он тут же захлопнул свою книгу и уставился на меня так, словно ждал, что я запрыгаю до потолка.
— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил он после некоторой паузы. Клайд явно считал себя обязанным взять на себя некоторую долю инициативы в общении. Я заметил, что он старается самостоятельно начинать беседы, хотя это ему стоит усилий.
— Пакостное место, — отозвался я. — По своей воле нипочем бы туда не полез.
— Я тоже.
Я предложил заказать в номер пива, и Клайд с готовностью согласился. С грустью признаюсь, что я человек, ориентированный на потребление пищи. Я могу выглядеть весельчаком и интеллектуалом (с некоторым усилием), но процесс, который приносит мне радость и отдохновение, — еда. Стоит мне промозглым вечером после удручающе монотонного дня подумать о горячем ужине и чашке кофе — у меня, как по заказу, поднимается настроение.
— Я подумал, надо вот еще что сделать, — заметил я после того, как пиво было подано, откупорено и разлито по бокалам. — Надо порыться в местном архиве.
Клайд смотрел на меня во все глаза.
— Почему ты так смотришь? — осведомился я.
Он смутился, отвел глаза и принялся тереть нос:
— Ну, ты выглядишь таким профессиональным, сразу начал собирать информацию, — нерешительно проговорил он. — Мне даже как-то неловко, боюсь уронить планку.
«Вот чудак, нашел, чем восхищаться», — подумал я, а вслух сказал:
— Ты не думай, я это предложил, потому что насмотрелся детективов, в Академии нас этому не учили.
Он захихикал. У него очень симпатичный вид, когда он ведет себя свободно. Думаю, это нечасто случается. Мне приходилось иметь дело с такими парнями, как этот. У них словно шило дергается в одном месте и не дает им покоя, все время напоминая: «На тебя смотрят», хотя кто там на них смотрит, и даже если смотрит, то что с того. На самом деле, у меня тоже есть такое шило, только работает оно с запозданием. Случается, после какого-нибудь банкета, на котором я изображаю этакого весельчака и заводилу, в общем, «душу компании», я с ужасом думаю, какого дурака валял весь вечер, однако мои собутыльники этого не замечают и считают меня «превосходным парнем». Во всяком случае, мне приходилось слышать такую оценку своей персоне из уст людей, от которых я такого комплимента никак не ожидал.
— Что ты думаешь об этом Лесе?
«Тьфу пропасть, опять разговор зашел об этом сборище заплесневелых поганок! А что делать, не так-то просто найти другую тему для разговора с человеком, который не очень-то склонен поддерживать общение. Не о девочках же с ним говорить».
— Ну, — Клайд рефлекторным движением протянул руку в сторону, и я подумал, что это он пытается нашарить очки, чтобы нацепить их на нос и придать таким образом себе уверенности. — Лес очень древний. Вообще-то сюда следовало прислать дендрологов, для них это настоящий клад. Ты знаешь, я не очень-то верю во все эти местные суеверия. Лес выглядит мрачным, потому что деревья очень старые. У таких мест, как правило, дурная слава, даже если ничего плохого там не происходит. Здесь же налицо определенные аномалии. Возьмем, к примеру, ягоды. Радиационный фон в норме, может быть, какие-то специфические минералы, микроэлементы в почве. Сейчас, ты знаешь, принято все валить на радиацию, загрязнение окружающей среды. Люди склонны забывать, что природа очень многообразна и некоторые отклонения от нормы имеют абсолютно естественное происхождение. Так и этот Лес. Как бы он ни выглядел, я думаю, он абсолютно нормален.
Я выслушал этот монолог от первого до последнего слова, покачивая головой, а сам подумал, что в некотором смысле ученые — самые вредные люди на земле. Уж очень они веруют в науку, а фактически — в свой интеллект. В результате, даже столкнувшись нос к носу с чем-то, выходящим за границы их представлений, либо отрицают очевидное, либо, как этот видный очкарик, принимаются лепетать все, что придет в голову, пытаясь свести неизведанное к горстке уже изученных явлений.
— В суеверия я тоже не верю, — заявил я. — Вот шериф мне подозрителен. Что-то он скрывает.
— Наверное, не хочет, чтобы в его дела вмешивались представители властей, — оживился Клайд.
Все же зря я на него наехал, он неплохой парень, вон как сразу расцвел, стоило согласиться с его мнением.
— Интересно завтра будет взглянуть на показания приборов, — проговорил он. — Хорошо бы еще узнать результаты анализа грунта, но этого придется ждать дня три.
— Ну да, ну да… — честно говоря, мне совершенно не хотелось обо всем этом говорить. Меня здорово подмывало разговорить этого умника. Расспросить его о его жизни, о его семье, интересно, он женат? Кольца нет.
— Клайд, ты женат? — спросил я, не особенно церемонясь.
Почему-то это простой вопрос поверг его в смятение. Он даже покраснел.
— Нет, — сказал он с запинкой. — А ты?
— И я нет, — нет, жениться я пока точно не собираюсь. Не видел еще ни одной женщины, с которой мне хотелось бы просыпаться каждое утро в одной постели. Он кивнул. Странный он все-таки…
* * *
На следующий день Бонни сидел в номере, читая все, что содержалось в компьютере местной полиции. У него уже рябило в глазах от бесконечных протоколов задержаний каких-нибудь местных подростков, нажравшихся папиного виски и бузивших в местной бильярдной. Однако картинка вырисовывалась, и она совершенно не нравилась агенту. Он не знал пока, что там накопал Клайд, но он уже отчетливо видел, что процент убийств и самоубийств в этом городке неимоверно высок. «Это надо отослать статистикам, — подумал он, потирая усталые глаза. — К черту, если они не найдут этому никакого правдоподобного объяснения, то дело — труба. Это все точно аномалия, и удивительно, что ей заинтересовались так поздно».
Дверь осторожно приоткрылась, и в комнату вошел Клайд. Он всегда заходил так, словно боялся, что тот, кто находится в комнате, сейчас кинется на него с рычанием. Бонни все время хотелось тряхнуть его за плечи и сказать: «Что ты дергаешься? Кто тебя обидел так, что ты теперь всех боишься?» Но он пока сдерживался.
— Бонни, — неловко начал Клайд, когда агент поднял рыжеволосую голову от компьютера и поглядел на него покрасневшими глазами. — Я тут поговорил…
— С кем? С нашим другом шерифом? — осведомился Бонни.
— Да, с ним. Ты извини, пожалуйста, я просто подумал, что надо об этом спросить, — Клайд осторожно присел на уголок кровати и зажал ладони между колен. — Он говорит, что в Лесу есть рейнджеры, ну, они объезжают Лес, браконьеров ловят, сам понимаешь, они сами этот Лес не любят и ходить дальше определенных мест побаиваются…
— И что дальше? — резковато спросил Бонни, который хотел, чтобы Клайд вместо того, чтобы извиняться за свое сообщение, переходил к делу. Клайд смутился, ему, наоборот, казалось, что агент может разозлиться на то, что он влез не в свое дело вместо того, чтобы возиться со своими научными побрякушками.
— Он говорит, что в Лесу живет лесник, около первой полосы бурелома, он вроде как знает Лес лучше всех, что с ним надо поговорить, — быстро закончил Клайд.
— Отлично. Ты молодец, — Бонни тут же вскочил. — Прекрасно, сейчас и поедем, что же этот козел нам сразу не сказал?
Клайд передохнул с облегчением и решил, что Бонни удивительно покладистый человек, не то что его коллеги.
Машину они оставили в том месте, где дорога почти заканчивалась и можно было проехать только на внедорожнике. Впрочем, как глубокомысленно заметил Бонни, надеюсь, что у лесника он есть.
Шериф снабдил их подробной картой и сказал, что заблудиться здесь нельзя, пять километров по старой колее, и они выйдут к дому лесника. Сперва шли в молчании. Бонни еще в машине рассказал о своих изысканиях, а Клайд переваривал информацию. Потом он заговорил сам. Бонни все казалось, что для него это что-то вроде упражнения — смогу или не смогу.
— Может, это повышенное содержание каких-то веществ в воде? — высказал он предположение.
— Знаешь что, — ответил Бонни, перескакивая через лужу. — Давай пока не будем делать предположений, а? Ну просто чтобы не морочить себе голову. Не создавать штампов. Получим анализы и там посмотрим…
— Хорошо, — кротко согласился Клайд. И внезапно спросил: — Слушай, а почему ты интересовался, женат ли я? — и сам, кажется, испугался своего вопроса.
— Ну, мне было интересно, — Бонни отчего-то смутился и обругал себя наглецом. — Может, у тебя хорошенькая жена и трое детей, а ты здесь по этим лужам скачешь…
Клайд рассмеялся:
— Ну и что? Даже если бы у меня была семья. Какое это имеет отношение к работе?
Бонни весело рассмеялся в ответ:
— Ладно, сдаюсь, ты меня уел!
За одну ночь погода изменилась. Ветер разогнал облака, и Лес при солнечном свете уже не выглядел так неприглядно. Только отвратительный запах стал еще сильней. Видимо, это поднимались от земли и стволов едкие испарения.
Бонни поднял воротник куртки и принялся насвистывать. Клайд искоса взглянул на него и чуть заметно содрогнулся. Ему самому шуметь не хотелось, наоборот, хотелось вести себя как можно тише.
Бонни перехватил взгляд Клайда, и тот сказал:
— Ты знаешь, у меня странное чувство.
— Какое?
— Ну, это банально, конечно: как будто за мной наблюдают.
— Да ну?
— Да, такое, знаешь…. В первый раз этого не было. Как будто меня уже знают, и я более уязвим, чем в первый раз.
Бонни помолчал:
— Да, это я тебя понимаю.
Они шли все дальше. Тропа становилась все уже. Ее затягивали мхи — единственные представители растительного мира, которые выживали в почти непроницаемой тени огромных деревьев. Местами тропинка вообще исчезала, и лишь тучные бледно-зеленые мхи указывали ее направление.
— Эту тропу, наверное, рейнджеры проложили, — вслух предположил Клайд
— Ага, — ответил Бонни. — И не только. Лет пятьдесят назад здесь планировалось устроить лесозаготовку, понаехало рабочих из других мест. Лес начали валить на его южной оконечности, но это дело быстро заглохло, древесина оказалась низкокачественной и чем глубже в Лес, тем хуже. Приезжие пытались охотиться, но и это им быстро надоело. Трудно представить себе самого одержимого Зверобоя, который бы похаживал по этим дебрям в поисках оленей, правда?
— Ага, — согласно кивнул Клайд. — А местные в Лес совсем не ходят?
— Ну, не сказать, чтоб совсем. Они сюда ходят, правда, далеко не забираются. У меня сложилось впечатление, что они каким-то образом организовали отношения с этим местом к обоюдному согласию. А шериф тебе что-нибудь рассказывал об этом леснике?
— Да, в самых общих чертах. Он уже не исполняет своих обязанностей, но живет по-прежнему в Лесу. На мой взгляд, странная прихоть.
— Это точно, — согласился Бонни. — Любопытно будет потолковать с этим оригиналом.
Тропинка сузилась еще больше, так что им приходилось теперь идти друг за другом. Клайд шел первым. Вдруг он остановился, так что Бонни едва не врезался ему в спину.
— Что? — настороженно спросил агент.
Клайд предостерегающе поднял руку. У Бонни от напряжения свело кожу на загривке, он не столько ушами, сколько всем телом услышал, как откуда-то из глубины Леса к ним приближается слитный топот маленьких ног и пронзительный, на самом пороге слышимости визг.
— Там кто-то есть, — только и успел проронить Клайд.
Светлое пятно мелькнуло вдалеке за деревьями. Клайд и Бонни застыли. В руках у агента тут же оказался пистолет. Из самой чащи Леса к ним опрометью неслось животное, издали похожее на поросенка. Его светлая, лишенная волосяного покрова кожа резко выделялась на фоне темных стволов. Животное неслось вперед, что было силы в коротеньких лапах и, не переставая, визжало.
Вскоре стала ясна причина его бегства. Животное настигало другое, такое же. На бегу оно издавало рычание и отрывистые рявкающие звуки и порывалось вцепиться клыками, торчащими из оскаленной пасти, в заднюю ногу жертвы. Погоня стремительно приближалась. Не прошло и пяти секунд с момента, когда животные впервые мелькнули среди деревьев, до того мига, когда они подкатились к самым ногам все еще стоящих в неподвижности Бонни и Клайда. Преследователю удалось, наконец, вцепиться в добычу. Убегающее животное с визгом покатилось по земле, на мгновение застыло на спине, с судорожно вытянутыми вперед лапами, потом резко перевернулось, вскочило и ринулось прочь, все так же преследуемое по пятам.
Бонни и Клайд переглянулись. Ученый дрожащей рукой полез в карман за сигаретами, с трудом извлек одну из пачки и принялся выбивать искру колесиком зажигалки. Бонни отобрал зажигалку у Клайда и дал ему прикурить. Он выглядел значительно спокойнее, хотя был бледен.
Само по себе появление диких животных, да еще ведущих себя агрессивно, — сильное переживание для горожанина. В данном же случае шок усугублялся внешним видом зверей. Издали они напоминали поросят дикой свиньи, но вблизи были видны мелкие детали их облика, не имеющие ничего общего с породой свиней. Это были маленькие собаки, вроде дворняжек, с загнутыми ушами и коротенькими кривыми лапами, но только совершенно лысые, от носа до хвоста.
— Ну и ну, — наконец проговорил Клайд между двумя затяжками. Он очень быстро приходил в себя, отметил с одобрением Бонни. — Ты заметил, как они выглядят? Я думаю, это какие-то одичавшие собаки.
— Если в этом Лесу такие собаки, не водится ли здесь вдобавок Чеширский кот? — туманно заметил Бонни. — Ладно, пошли что ли дальше?
Клайд послушно отбросил сигарету и снова зашагал по тропе впереди Бонни, мужественно подставляя себя всем неведомым ужасам и опасностям Леса.
Бонни
…Странный тип этот лесник, мне он совсем не понравился. Я как-то себе представлял старого деда с бородой, эдакого мерзкого старикашку, местного колдуна, но это оказался крепкий мужик лет пятидесяти, чисто выбритый, даже, как мне показалось, пахнущий одеколоном… Глаза у него были неприятные, белые какие-то глаза.
Клайд тут же принялся расспрашивать его про тех животных, которых мы встретили. Меня до сих пор передергивает при этом воспоминании. Лесник пожал плечами и сказал, что здесь водится много всяких тварей, что они, скорее всего, дрались за территорию и что лучше от них держаться подальше. Вообще-то из него мало чего удалось выдавить. Лес как лес, сказал он презрительно. А что блудят тут и не выходят, так дураки городские. Он и не удивляется совсем. Ощущение было такое, что он над нами смеется, что он все прекрасно понимает, но считает нас двумя тупыми агентами из города, которые приперлись сюда разрешить свое праздное любопытство, и если мы тут подохнем в какой-нибудь трясине, он будет только рад, поделом нам.
Клайд же проявил удивившее меня упорство. Он вообще, как только дело касалось науки, превращался в этакого маленького бультерьера, способного четыре часа кряду провисеть на ноге преследуемого. Поняв, что из лесника он ничего не выжмет вербально, он потребовал, чтобы его отвели посмотреть на бурелом. Лесник только усмехнулся в ответ, но смотреть повел. С таким лицом, что, мол, подавитесь.
Бурелом действительно производил впечатление. Стена деревьев высотой почти в четырехэтажный дом, переплетенная и спаянная собственной тяжестью так, что я даже не мог представить, какая сила могла бы их растащить. Перебраться через эту полосу можно было бы только с альпинистским снаряжением. Да и в этом я не был уверен, потому что любое из этих деревьев могло стоять непрочно и, обвалившись, потянуть за собой всю массу. Клайд долго ходил вокруг, бормоча что-то себе под нос и делая пометки в блокноте. Потом нам пришлось уехать, потому что хозяин нас отчаянно выпроваживал.
Машину мы нашли без приключений, и Клайд сел за руль. Я смотрел на его профиль, до странности точеный, словно вырезанный на камне, на его смелые глаза — странно, что я думаю о них именно так, при всей его робости, — и в голову мне пришла ужасная мысль, заставившая меня вздрогнуть. Это единственный человек, на которого я тут могу положиться. Больше никого. А могу ли я это сделать? Что с ним будет, когда и вправду запахнет паленым?
Клайд
На следующий день я отправился снимать показания приборов. Бонни не мог поехать вместе со мной — он прочно погряз в местном архиве. Он настоял на том, чтобы я взял оружие. Да и мне после встречи с чудным местным зверьем не улыбалось соваться в Лес с голыми руками. Поскольку в Черной Дыре не было оружейного магазина, Бонни одолжил мне один из своих пистолетов, я еще подумал, сколько их про запас распихано в его вещах. Он дал мне пару уроков обращения с оружием и даже не предостерег против того, чтобы стрелять без надобности. Польщенный таким доверием к моей особе, я сунул пистолет в карман и бодро тронулся в путь.
Пока я вел машину по уже знакомой дороге, идущей вдоль опушки Леса, мои мысли все время возвращались к Бонни. Он сразу вызвал во мне интерес, с того первого момента, когда в аэропорту протянул мне руку для пожатия с открытой и приветливой улыбкой человека, чуждого малейшей фальши. Первый час в его обществе я не знал, как себя держать, что думать, что говорить. Каждый человек по натуре одиночка. Всем нам лишь волей-неволей приходится вступать в какие-то взаимодействия с окружающими, и тут уж каждый устраивается в меру своих способностей. Мне, например, понадобилось больше пяти лет, чтобы вжиться в компанию себе подобных и научиться адекватно вести себя. На этом поприще мои успехи продвинулись так далеко, что кое-кто из сослуживцев даже считает меня неплохим парнем, но я себя таковым не ощущаю и, приходя с утра на работу, обмениваясь новостями, пожимая руки и улыбаясь, с облегчением думаю, что я не хуже других умею поддерживать каждодневную игру в «приятных людей».
Бонни совершенно не таков. Мне кажется, что общение — его стихия, его конек. В ней он держится с такой ловкостью и завидной непосредственностью, что я рядом с этим великолепным морским котиком в стихии приятельского трепа выгляжу неуклюжим аквалангистом.
Бонни искренне старался разговорить меня. Я охотно шел навстречу его усилиям, но лишь до некоторой степени. Вообще-то я с некоторым опасением отношусь к людям, которые с первого момента знакомства делают вид, что они твои давние приятели. К моему огромному облегчению, Бонни явно не принадлежал к такому типу людей. Когда он понял, что я не очень-то расположен беседовать с ним, он тут же замолк и занялся своей газетой, апельсиновым соком и стюардессой, которую он называл по имени и гонял вдогонку за коллегой, которая увозила дальше по проходу тележку с товарами «Duty free». Что-то ему там приглянулось, не то часы, не то коньяк, по-моему, последнее.
Я решил присмотреться к Бонни как следует и уж точно не собирался включать его в немногочисленную стайку своих приятелей, однако этому благому намерению суждено было рассыпаться прахом еще в автомобиле. Не поддаться обаянию Бонни невозможно, это просто нереально. И все же, хотя, проехав половину расстояния к Черному Пятну, мы были уже в наилучших отношениях, где-то в глубине души я был все еще насторожен, замкнут и одинок.
Нас поселили в двухместном номере. Одноместных в этой дрянной ночлежке просто не было. Я пришел в ужас, хотя постарался ничем этого не показать. Для меня нет худшего наказания, чем проживать в одном доме с кем бы то ни было. Мое хорошее отношение к Бонни мгновенно улетучилось, уступив место черным подозрениям. Что, если он нечистоплотен, или, наоборот, надолго занимает ванную, или не поднимает сидение унитаза перед тем, как пописать, или слишком приставуч? Опасениям не было конца. Пока мы, нагруженные вещами, шли вслед за портье к своему номеру, я дал себе десять клятв быть скромным, вежливым и не расстраиваться по пустякам, даже если оправдается каждое мое подозрение в адрес Бонни. Первый день я был на стреме, но Бонни вел себя идеально. Честно говоря, я бы так не смог. Я только тогда со стыдом подумал, что совершенно не считаюсь с ним, хотя ему, возможно, тоже не так уж приятно делить квартиру с посторонним мужчиной, если б я был хорошенькой женщиной, пусть даже замужней, ему бы это наверняка понравилось больше.
Он аккуратно разложил свои вещи по местам, не болтал слишком много, не путался под ногами, и вообще я в его присутствии чувствовал себя неотесанным мужланом.
Лежа в постели в первую ночь нашего пребывания в Черном Пятне, я дал себе еще одно слово — исправиться и вести себя лучше.
Я испытывал к Бонни чувство благодарности. Мне с ним было хорошо. В какой-то момент я вдруг почувствовал, что меня совершенно перестало стеснять его общество. И как же я был растроган, когда понял, что Бонни неравнодушен ко мне. Не в смысле нежных чувств, конечно, но он выделяет меня из толпы простых смертных, вечно увивающихся вокруг него, пытается следовать моему настроению, узнать побольше о моих привычках и склонностях, словом, я для него не пустое место. Никто и никогда раньше так ко мне не относился. Я даже не знал, что делать. Я так не привык чувствовать себя человеком, важным для кого-то, что поначалу мне было просто неловко. Меня так и подмывало сказать Бонни, что я совершенно не тот, за кого себя выдаю. Я совершенно заурядный человек, неплохой, в сущности, но, уж, конечно, не тот, на кого следует обращать повышенное внимание.
Бонни
..Я проснулся ночью, в начале третьего. Из-под двери в комнату моего напарника пробивался свет. Я встал, накинул рубашку и вошел к нему. Над кроватью Клайда была включена лампочка, и он сидел, уткнувшись в свой ноутбук.
— Ты чего? — окликнул я его. Он поднял голову и посмотрел на меня виновато.
— Я тебе мешаю? — спросил он извиняющимся голосом.
— Да нет. Чего ты не спишь?
— Не спится, — он улыбнулся, и в этой улыбке я увидел все: как ему тоскливо, как ему осточертело каждую ночь сидеть и работать, когда остальные спят, как он устал от того, что все один да один, что ему не с кем даже разделить эту чертову бессонницу.
— Вставай, — сказал я ему в полный голос, до этого мы почему-то разговаривали шепотом. — Одевайся.
Он посмотрел на меня удивленно.
— Куда?
— Отвезу тебя в одно место, — объяснил я, натягивая штаны. — Сегодня приметил. Тебе проветриться надо.
Он усмехнулся, но стал одеваться.
Выехав на шоссе, я решил особенно не церемониться и развил предельно допустимую скорость. Хорошую машинку нам предоставили в местном отделении, сама рвется из-под задницы. Клайд врубил радио, и мы с ним наслаждались, словно двое подростков, которые решили покататься на родительской машине. Мне приятно, что ему нравится то же, что и мне — громкая музыка и быстрая езда, хотя выглядит он так, словно быстрее пятидесяти миль не ездит и слушает только Чайковского.
В этой поездке и вправду было что-то дикое. Луна — сегодня полная, белая, чистый, пронзительный цвет гниения, — прыгала сбоку, периодически исчезая, когда мы сворачивали, темное небо, подернутое матовой пленкой, стояло над нами, как купол, и это радовало душу после той лесной темницы, в которой мы сегодня побывали. Деревья по обе стороны дороги качались под ветром, от этого почему-то казалось, что мы едем еще быстрее.
Наконец я затормозил на стоянке возле озера. Клайд вышел, отряхиваясь, он был похож на сонную птицу, оправляющую перья. Поднял голову и застыл. Я почувствовал приступ гордости.
Я нашел это место вчера, ездил сюда поговорить с женщиной, у которой в Лесу пропал муж. Ее дом стоял в полумиле отсюда, здесь я вышел, потому что не остановиться было невозможно.
Озеро окружало город со стороны, противоположной Лесу. Мне тогда оно показалось каким-то антиподом Леса, местом, которое вообще исключало существование подобного. Словно если бы здесь не было этой прозрачной чаши с водой, чаща задушила бы этот несчастный город. Оно было не очень большим, на другом берегу к нему подступали высокие холмы или низкие горы, не знаю, как назвать, оно было безмятежным и чистым, на дне был виден каждый камушек. Женщина, с которой я говорил, сказала, что тут никто не купается, вода ледяная, и все относятся к озеру очень бережно. И оно лежало в обрамлении своих холмов и склонившихся к нему плакучих ив, словно камень в чаше перстня, идеально круглое и невозмутимое. Сейчас вода в нем была черной, по ней серебряной нитью стелилась лунная дорожка. Клайд молча смотрел, и мне было ужасно приятно, что он смог это оценить. Что я не ошибся в нем, что он чувствует и понимает глубже, чем подавляющее большинство моих друзей и подруг. Даже не знаю, чего меня прошибло на такие мысли. Он просто понравился мне с первого взгляда, и мне хотелось, чтобы он оказался чем-то необычным. Возможно, я его переоцениваю, но пока мне кажется, что он даже лучше, чем я думаю.
— Потрясающе, — сказал он наконец дрогнувшим голосом и повернулся ко мне. Даже когда луна светила ему в спину, я смог разобрать у него на лице такое выражение, словно я подарил ему это озеро. — Как оно называется?
— Капля росы, — сказал я. — Мне называли по-индейски, это перевод.
— Удивительно, — еще раз повторил он и снова принялся смотреть. Я подумал, что он со своими черными длинными волосами и ровным профилем смотрится здесь, словно исконный хозяин этих мест, несильный ветерок подхватывал прямые пряди, и они касались его щеки в неверном призрачном свете, на секунду становясь боевой татуировкой на смуглой коже. Я, бледнокожий рыжий северянин, выглядел тут куда более неуместно.
Я до сих пор не понимаю, что случилось с моим сердцем в этот момент. Но он тронул его, как это бывает в жизни любого человека и необязательно по отношению к представителю противоположного пола. Просто внезапно я словно увидел его таким, какой он был на самом деле, без всех тех оборонительных сооружений, которые мы строим для себя, он был так дивно хорош, что у меня перехватило дыхание. Эта красота ничего не имела общего с физической привлекательностью, он просто был и — это все, конечно, бред, — мне казалось, что я видел его душу… Он повернулся ко мне, и на его лица была чистая незамутненная радость, как у ребенка, про которого все забыли в праздник, и вдруг ему сделали подарок, о котором он давно мечтал. Может, просто никто и никогда не дорожил им настолько, чтобы пожертвовать двумя часами ночного сна?
— Спасибо, — сказал он тихо.
— Не за что, — я неловко кивнул и полез в машину. Я чувствовал себя дураком от того, что все мое восхищение было написано у меня на лице, когда он повернулся.
Он заснул сразу, свет в его комнате погас.
А у меня как отрезало, хоть убей, сна ни в одном глазу. Я лежал и завидовал ему.
Всю жизнь я занимался тем, что переступал через себя. Когда мне было двенадцать, я был ужасно застенчив. Мне казалось, что я толстый, неуклюжий, глупый, никому не нравлюсь и так далее. Я пошел в секцию карате. Меня взяли, за деньги станут учить даже бревно, но я видел взгляд сенсея, презрительный и недовольный, и я землю грыз, чтобы от этого избавиться. Через год я был его любимым учеником, он восхищался моим трудолюбием. Я почти не мог говорить при большом скоплении народу и специально тянул руку и готовил доклады, чтобы это пересилить. Надо мной смеялись старшеклассники, я воспитывал в себе искусство нравиться людям, оно-то и далось мне легче всего, наверное, эта способность была заложена во мне изначально. В четырнадцать меня никто не трогал, меня любила вся школа, и я был счастлив. И что в результате? Мое обаяние можно отгружать вагонами и продавать на экспорт, мои друзья восхищаются моей силой воли, но я-то знаю, чего это стоит. Это просто тупое упрямство и страх, что если я не буду соответствовать каким-то загадочным, мной самим придуманным стандартам, все от меня отвернутся. Я сам по себе никому не интересен, интересно только то, что я умею. Это какой-то мой дефект или еще что, но благодаря ему я рано научился слушать других, а не говорить самому. Это лучший способ обольстить человека — его надо просто выслушать. Его надо спросить. Тогда он твой, но в девяноста девяти процентах случаев он начинает считать, что ты для того на земле появился, чтобы слушать его, дорогого и бесценного. В двадцать лет мне это нравилось. Потом я захотел, чтобы слушали меня. Посмотрели бы вы, как мало нашлось желающих… И первой, кто мне в этом отказал, была моя любимая девушка. Им было неинтересно слушать про меня. Они привыкли, что я слушаю их, и хотели, чтобы так все и оставалось… причем сейчас, лежа в темноте на мягкой мотельной кровати, я их нисколько в этом не винил. Я сам себя таким сделал. Я не уверен, что сейчас, захоти меня кто-то слушать, я стал бы что-то говорить, я отвык от этого, как человек, проживший в полном молчании год, отвыкает пользоваться своими голосовыми связками. Сейчас я хотел другого. Я хотел кого-то для себя. Чтобы меня любили за просто так, а не за то, чем я кажусь.
Был в этом стоянии на озерном берегу в три часа ночи какой-то странно интимный момент. Никто ничем никому не обязан, все делают, что хотят, все вольны, и это большая близость, чем интимная. Наверное, потому, что я не собирался производить на него впечатление, не собирался очаровывать его. Я просто хотел сделать ему приятное, и он принял этот подарок так естественно, что я не испытывал никакого дискомфорта. В моей странной жизни, в которой я всегда одновременно пытался освободиться от чужого давления и подчинялся строжайшему регламенту, это был миг чистой незамутненной свободы, миг, в который и я, и он были такими, какими являлись на самом деле, и для нас обоих это было и редкостью, и большим счастьем. Я знал точно, что теперь мне бы не хотелось притворяться перед ним. Но пихать свое нутро в морду человеку, который был просто моим временным напарником, я тоже боялся. И мне хотелось удержать его при себе, но я не знал, как. Удержать его своими обычными способами, которыми я привлекал и удерживал женщин, означало воздвигнуть между нами стену выше берлинской. Потому что мне самому не хотелось запутаться в собственном обаянии и надавать обещаний, которые я не в силах выполнить, а потом мучиться от того, что я каждый раз боюсь оказаться не на высоте и, соответственно, потерять очередную привязанность, как это было с женщиной, на которой я чуть было не женился. Она разочаровалась во мне, потому что, как она сказала: «Я думала, ты совсем другой». Не знаю, что уж она там во мне видела, но я обычный человек и не мог вечно поддерживать ее иллюзии, рискуя надорвать пупок.
…Всегда было интересно, действительно ли я так плох, что все хотят только эту конфетную обертку, а не то, что внутри?
…И все-таки есть в нем какое-то детское обаяние, словно он все еще горит от тех страстей, которые люди убивают в себе к двадцати пяти из соображений приличия, а он просто прикрыл их этой своей замкнутостью. Эти страсти просто хочется попробовать на вкус, вытащить их из его оболочки, узнать, чего они стоят на самом деле. Я всегда был охотником за душами, и зря я жалуюсь, мое поведение, хоть и причиняло мне неудобства, но и служило источником для бесконечного интереса к жизни, потому что нет ничего интересней, чем душа человека в ее первозданном виде. И все же мне больше всего на свете не хочется как-то обидеть его или обмануть. Черт, я думаю о нем, как о женщине.
Это было, в конце концов, глупо, и на рассвете я заснул, провалился в какой-то малосимпатичный кошмар, в котором я все время пытался выйти на улицу полуодетым и, обнаружив это, не знал, куда спрятаться.
* * *
Небольшая белая церковь выглядела игрушкой, бережно поставленной на холм чьей-то рукой. Около нее был палисадник, в котором еще горели неистовыми красками последние осенние цветы, газон, засаженный специальной травой, был густого темно-зеленого цвета.
Бонни и Клайд постояли немного на дорожке, глядя, как прихожане заходят в церковь. Она здесь была единственной — еще одно отличие этого города от тысяч других маленьких городков, в которых есть церкви любых конфессий. В церковь, казалось, направлялось полгорода: мужчины в строгих костюмах, женщины в плащах и на каблуках, они увидели шерифа, который галантно придержал дверь перед полной дамой в алой куртке.
— Зайдем? — спросил Бонни.
— Надо, — ответил Клайд. — Ты верующий?
— Я католик, — коротко ответил агент и внезапно ухмыльнулся. Глаза у него весело блеснули. — Я ирландец. Что, незаметно?
— Нет, незаметно, — ответил Клайд, тоже улыбаясь. Секунду они смотрели друг другу в глаза, потом отвернулись почти одновременно.
— А ты? — спросил Бонни.
— Даже не знаю. В моей семье этот вопрос никогда не вставал, — пожал плечами Клайд.
Они молча поднялись к церкви и вошли внутрь. Шериф их увидел и, улыбнувшись, приветственно взмахнул рукой. Бонни махнул в ответ, Клайд сдержано кивнул. Они сели на скамью недалеко от выхода. На Клайде было серое пальто, он как-то рефлекторно запахнул его, не вынимая рук из карманов, словно пытаясь спрятаться от ветра.
Служба шла не очень долго, но Бонни показалось, что она тянется год. Раньше сам город не производил на него такого сильного впечатления, как Лес, теперь же он чувствовал что-то неправильное в этом скоплении людей, поодиночке вполне симпатичных ему. Было в этом что-то тягостное, что-то аномальное, словно они все были соединены неведомыми ему узами, словно знали какую-то скверную тайну и наслаждались этим знанием. Бонни захотелось взять Клайда за руку. Словно он на какое-то время стал ребенком, тем мальчиком, который когда-то жил в старом, набитом мебелью доме и боялся поворачиваться спиной к зеркалу, потому что твердо знал: там, в матовой, тронутой патиной глубине знакомые предметы не остаются сами собой, они двигаются, ползут, изменяются, и никак не возможно узнать, что именно происходит сзади, когда ты отворачиваешься. Так и тут. Ему казалось, что те, кого он не видит, из милых славных провинциалов превращаются в каких-то гадких тварей, вроде тех, которых они видели в Лесу. Ему даже казалось, что краем глаза он может видеть это превращение. И когда служба закончилась и они вышли в холодный и солнечный осенний день, он вытер со лба пот, так он разнервничался.
— Отличный денек, — раздался над ухом голос шерифа. Клайд, который тоже выглядел бледновато, подскочил, а Бонни обернулся чуть быстрее, чем следовало. «Я совсем распсиховался», — подумал он бессвязно и удержал себя от того, чтобы снова вытереть лоб. Шериф улыбнулся им, показав отличные острые белые зубы.
— Я думаю, что для вашего расследования будет неплохо сходить на охоту, — начал он без предисловий. — Сейчас сезон, и парни во вторник собираются. Вы как на это?
— Конечно, — быстро ответил Бонни. — Это то, что надо.
— Тогда я вас сейчас кое-кому представлю, — обрадовался шериф. Он подвел их к высокому мужчине в кожаной куртке и с непокрытой головой. Ему было лет сорок, кожа на лице у него обветрилась и продубилась, казалось, что темная трехдневная щетина пробивается сквозь нее с трудом. В зубах у него была сигарета, а темные глаза смотрели очень дружелюбно.
— А, наши спасители! — приветствовал он их, пожимая им руки жесткой ладонью. — Гарри все время о вас говорит, о вашей оперативной работе.
— Нам обещали, что вы возьмете нас на охоту, — улыбнулся Бонни, и Клайд поразился, насколько обаятельна эта улыбка. Ей просто неоткуда было взяться, потому что он чувствовал, что его напарника трясет. — Мы зеленые новички тут, были бы очень признательны за помощь.
— Конечно, возьму, — он достал из кармана блокнот. — Меня зовут Говард, — сообщил он. — Позвоните мне в понедельник вечером, и я скажу вам, где мы собираемся и как туда добраться.
Бонни, не преставая улыбаться, сунул листочек в карман. Когда они отошли на сто шагов от церкви, эта улыбка погасла, словно ее выключили.
— Пойдем выпьем пива, — попросил он. — Что-то мне нехорошо.
Клайд
Я проснулся заполночь с отвратительным ощущением бодрости, сна не было ни в одном глазу. Да что там, я как будто и не спал никогда в жизни и вообще не имел к этому склонности. На табло часов горели электронной зеленью цифры — половина второго ночи.
«Тьфу ты, пропасть», — я безо всякой надобности протер глаза и спустил ноги с кровати.
На меня иногда нападает бессонница, чаще всего в случае, когда мне обязательно надо выспаться или когда я ночую вне дома и не могу провести ночь по своему усмотрению, за книгой или работой. Дома же я сплю как убитый. Паркет в моей спальне, а также в спальне Бонни и в нашей общей гостиной постелен, полагаю, еще в довоенные времена. Местами он вспучился, точно усмиренные морские волны на легком бризе, и злорадно скрипит на весь дом при каждом шаге. Этот скрип раздается далеко за пределы комнаты. Это я прочувствовал на собственной шкуре, когда прошлой ночью Бонни вздумалось встать с постели и пройтись в туалет. Я был исчерпывающе осведомлен обо всех его перемещениях по номеру.
Стараясь осторожно переносить тяжесть тела с одной ноги на другую, я подкрался к окну, всего пару раз вызвав мучительный скрип паркетных плашек. Мне вздумалось подышать свежим воздухом. Я отдернул штору, приоткрыл окно, бросил рассеянный взгляд на улицу и замер, затаив дыхание. Поначалу ночной пейзаж за окном показался мне вполне естественным, я не находил в нем ничего аномального, но постепенно до меня дошло, что я не в столице, где за окном моей квартиры в центре города повсюду громоздятся подсвеченные разными цветами небоскребы. Две картины реальности совместились у меня в сознании, и я чуть не завопил от испуга.
Наш с Бонни номер располагался на втором этаже гостиницы, в свою очередь стоящей на окраине городка. Из окна открывался вид на крыши десятка ближайших коттеджей, а за ними, через открытое пространство пастбищ виден был Лес и даже серая ниточка дороги, аккуратно опоясывающей его непомерную талию.
Лес я видел и сейчас. Сырая осенняя тьма, которую не в силах были рассеять уличные фонари, надежно укрыла город, но тем ярче проступало исполинское свечение над Лесом, издалека напоминающее подсветку небоскребов в туманную ночь, когда тьма поглощает контуры зданий, оставив в небесах их призрачные двойники, сложенные из столбов зыбкого, неподвижного сияния.
Я глазам своим не верил. Выхватил из раствора контактные линзы, надел, посмотрел еще раз. То же самое. Призрачное свечение над Лесом, в котором почти угадывались какие-то четкие контуры, не исчезло, да, как видно, и не собиралось никуда исчезать до самого утра, когда жители, проснувшись, смогут продолжать притворяться, что они живут в самом обычном месте, возле самого обычного, разве что чуточку мрачноватого леса.
Позабыв о своей бессоннице и о скрипучих половицах, я ринулся в комнату Бонни. Мой напарник крепко спал, раскинувшись на постели. Пижамы он не признавал. Из-под свисающего на пол мятого одеяла виднелись его обнаженные руки и грудь. Бонни носил цепочку с медальоном какого-то святого, я не разобрал какого, да и времени у меня не было.
Я потряс его за плечо. Он расслабленным голосом замычал, а через миг уже сидел в постели и в упор смотрел на меня.
— В чем дело? — раздельно спросил он.
Хорошо все-таки тренируют агентов ФБР. Я после такого пробуждения приходил бы в себя минут пять.
— Посмотри, что творится на улице, — сказал я, даже не извинившись. В сложившейся ситуации это мне даже не пришло в голову.
Бонни одним прыжком вскочил с кровати и направился было к окну своей комнаты, но я остановил его. Отсюда Леса не видно.
Бонни, как был, в одних трусах, прошлепал в гостиную. Здесь жалюзи были подняты и мертвенное сияние, вставшее над Лесом, заливало комнату. Бонни остановился, как вкопанный. Я смотрел на него и меня начала колотить от ужаса нервная дрожь. Вот стоит человек и видит то же, что и я. Можно ли теперь сомневаться в реальности ужасного зрелища, можно ли теперь списать его на обман зрения, расстройство чувств, колдовской морок?
У меня начала слабо кружиться голова. Вдруг я словно провалился в какую-то черную яму и понял, что на мгновение потерял сознание. Предметы в комнате, вид за окном, даже слабая тень Бонни, лежащая на полу у его ног, все было нестерпимо угрожающим, словно в ожившем кошмаре. Сердце у меня заходилось стуком, на лбу выступил холодный пот. В невольном порыве я шагнул к Бонни. Мне хотелось почувствовать в своей руке руку живого человека, не принадлежащего этому миру безмолвной жути. Я сделал еще один шаг и очутился вплотную к Бонни. Я чувствовал его тепло, видел, как от дыхания чуть заметно поднимается его грудь. Вдруг он обернулся ко мне и сильно, обеими руками обнял за плечи. Сердце у меня взвилось на дыбы, как норовистый конь, оставив меня задыхающимся, бессильно ловящим воздух от ужасной пустоты в груди. Я вцепился Бонни в талию.
— Пойдем, не надо смотреть на это, — хрипло сказал он, и мы пошли прочь.
Мы укрылись в спальне Бонни, закрыли дверь и, не сговариваясь, забрались в одну постель. Мы оба чувствовали себя напуганными детьми, тут уж было не до обыденных предрассудков. Мы искали спасения от кошмара в привычных вещах, в тепле нагретой телом спящего постели, в умиротворяющем свете фонарей за окном.
Мы ни о чем не говорили, просто сидели в полной темноте друг возле друга. Мое колено покоилось на бедре Бонни. Вдруг он сделал легкое движение, и я, смутившись, что слишком крепко прижался к нему, отодвинулся в сторону. Бонни посмотрел на меня. В темноте он выглядит совсем мальчишкой, и мне подумалось, что в сумраке проступают и становятся заметными совсем другие черты его обычного в общем-то лица: более уточенные и прекрасные. Казалось бы, эффект освещения, а как много он говорит об истинной сущности человека. Мне хватило одного взгляда, чтобы увидеть Бонни таким, каким его никто больше не видел — грустным, одиноким и благородным поэтом лишь ему одному уготованной судьбы.
— Хочешь, давай покурим? — шепнул он мне.
Я кивнул. Он взял с тумбочки пачку сигарет и зажигалку, одну сигарету вытряхнул из пачки и передал мне, а другую сунул в рот. Мы закурили, потом взяли еще по одной сигарете. Мы ни о чем не разговаривали, просто смотрели друг на друга и улыбались. Нас переполнял избыток симпатии друг к другу. Мы оба чувствовали себя так, как будто совместно избежали какой-то неведомой опасности. Общность пережитого делала связь между нами более тонкой, живой и, как я понимал тогда, нерасторжимой.
Когда табачный дым наполнил комнату, мы вдруг почувствовали облегчение, как будто исчезла тягостная жуть, беззвучно поджидавшая нас у порога безопасной комнаты. Ни я, ни Бонни так и не осмелились выглянуть в окно, но знали, что в этот миг погасло над Лесом исполинское свечение, похожее на призрачный город.
Ни у меня, ни у Бонни, естественно, не было подходящей для охоты экипировки, поэтому брезентовые куртки и сапоги нам пришлось одолжить у хозяина гостиницы. Я еще думал обойтись своей ветровкой, но Бонни меня отговорил, живописав, во что превратится тонкая синтетическая ткань после того, как я целый день буду продираться в ней через мокрые заросли.
Мне не хотелось ехать на охоту. Я представлял себе этих местных спортсменов — небритых мужиков, которые всю дорогу будут обмениваться сальными шуточками и гоготать в своей компании, а на нас станут смотреть с презрением, как на столичных пижонов. И с ними нам придется провести целый день.
С самого вечера у меня было неважное настроение. Я томился от безделья, но не мог заставить себя заняться делами, при одной мысли о будущей поездке у меня все валилось из рук. Бонни сидел перед телевизором, бесцельно переключая каналы. Он совсем не обращал на меня внимания. У меня это вызывало досаду. Я уже привык смотреть на Бонни, как на друга, и даже больше, чем на друга, после той поездки на озеро между нами установилась связь, которую я затрудняюсь определить, а он с полным безразличием к моим переживаниям даже поговорить со мной не хотел. Я уселся на диван рядом с Бонни, но он и тут остался нем и неподвижен. Наконец я уставился на него в упор, рассчитывая этим привлечь его внимание, и вдруг увидел, что лицо Бонни напряжено и сосредоточено, как у человека, который глубоко погрузился в размышления и полностью отрубился от окружающего. Я устыдился своей навязчивости, тихонько поднялся и отправился к себе.
Будильник прогремел в половине четвертого утра. Его трезвон был невыносим. Не открывая глаз, я попытался поскорее отключить его, но не рассчитал спросонья движение и больно ударил ладонь о край стола. От толчка будильник упал на пол, продолжая заливаться звоном. Я сел на кровати и мстительно наступил на будильник ногой. Мне удалось повернуть ступней рычажок, и наступила блаженная тишина. В моей комнате было темно и тихо, из-под плотно задернутых штор не просачивалось ни единого лучика света. Эти тишина и темнота отвратительны, когда ты вынужден, не выспавшись, покидать теплую постель безо всякой надежды вернуться туда раньше, чем через полсуток.
Я вспомнил о предстоящей охоте и негромко застонал. Жизнь представлялась тягостным абсурдным сном. Я не мог понять, зачем живу, если мое существование в итоге уперлось в это безрадостное утро — преддверие безрадостного, бесконечного дня.
— Бонни! — громко крикнул я.
В моем унынии меня утешала только одна мысль — страдать я буду не один.
Моего крика Бонни, конечно, не услышал, но почти тут же в его комнате ритмично запищал будильник. Спустя минуту под дверью моей комнаты возникла желтая полоса света, а еще через несколько минут дверь распахнулась и на пороге возник силуэт моего напарника. Я прикрыл глаза от яркого света.
— Чего ты сидишь здесь в потемках? — кислым голосом поинтересовался Бонни, щелкая выключателем плафона. Теперь от ослепительного электрического света некуда было укрыться. Я прикрыл глаза рукой.
— И не одеваешься, — еще более кисло заявил Бонни.
За время совместной жизни я успел вкратце ознакомиться с его вкусами и привычками и знал, что ранние подъемы Бонни ненавидит лютой ненавистью. Чтобы не раздражать его понапрасну, я поднялся и принялся одеваться, а Бонни ушел готовить завтрак. Любезно уведомленные с вечера нашим хозяином, что кухня гостиницы в четыре утра еще не работает и нам никто сухой корки не подаст в такое неурочное время, мы запаслись термосом кофе и готовыми круассанами в упаковках. Когда я оделся, причесался и почистил зубы, Бонни сидел у столика и наливал себе вторую чашку кофе. Вид у него был уже не такой угрюмый, разве что слегка помятый.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — поинтересовался я.
— Фигово.
— А ты?
— А мне не привыкать рано вставать. Институты на содержании у государства обычно начинают работу с самого утра. Я привык.
— Ну-ну, — хмуро откликнулся Бонни на мое жизнерадостное заявление.
— Как тебе перспектива побродить по Лесу в теплой компании? — поинтересовался я.
При виде завтрака настроение у меня слегка поднялось. Я был готов к предстоящим испытаниям. Про Бонни этого было не сказать. Он подробно и красочно объяснил, где видел этот Лес, этот город и эти компании, и до конца завтрака угрюмо молчал.
Поев, мы натянули куртки и сапоги, взяли сумки с припасами и вышли на улицу в промозглую сырость, холод и мрак.
…Шедший впереди Бонни остановился, обернулся ко мне и спросил:
— Ты ничего не слышишь?
Я покорно остановился и с минуту прислушивался. Лес был безмолвен. С чего бы это ему подавать нам весть? Он добился своего, поглотил двух отважных букашек, осмелившихся бросить вызов его вековечным чарам. Я был измучен и совершенно пал духом. Прошло уже больше двух часов с момента, когда мы в последний раз услышали в отдалении голоса зовущих нас людей. Пытаясь идти на крики, мы забрели в сплошной бурелом и долгое время брели по колено в болотистой жиже, переползая через изломанные, а местами даже измочаленные стволы упавших деревьев. У меня не было сил задумываться над тем, кто или что могло так истерзать поверженных лесных великанов. Лес перестал вызывать во мне недобрые чувства. Я свыкся с ним, и меня все реже посещали воспоминания о том совсем недавнем времени, когда я еще существовал в мире людей. Мозг мой, казалось, утомился не меньше, чем тело. В нем с навязчивой монотонностью вертелись одни и те же бессвязные, ничего не значащие обрывки мыслей, утомительные подробности событий, произошедших со мной давным-давно. Я даже не знал, что весь этот хлам хранится в моей памяти и готов при малейшей надобности быть представленным в первозданной яркости, словно не позабытый эпизод, а сиюминутное, поразительное впечатление. Я вспоминал, например, что, когда мы с ребятами после института путешествовали автостопом, нас занесло в Неваду, и там на автозаправке, единственной на много-много миль пустынного шоссе стояли обшарпанные красные бочки. Они доводили меня до безумия. Я не мог перестать думать о бочках. Под конец мне уже казалось, что я несу их на своей спине.
— Ничего не слышишь? — еще раз спросил Бонни. Я видел, что он еле держится на ногах. Его лицо было заляпано грязью, а там, где грязи не было, кожа блестела от пота. Мне даже показалось, что я вижу щетину, но это просто воображение дополнило образ грязного бродяги, в которого превратился мой щеголеватый напарник.
— Я ничего не слышу. Думаю, нам надо сесть и отдохнуть, — сказал я.
На самом деле отдыхать мне хотелось меньше всего. Что-то внутри меня рвалось наружу из Леса и готово было загнать тело до смерти, только не оставаться в его мертвящей тени. Не знаю, был ли это инстинкт самосохранения или, напротив, некая просветленная часть разума, на свой лад сражающаяся с безумием. Я очень боялся, что этот кусочек моего «я» откажет, и тогда мне уж точно крышка.
Бонни покачал головой.
— Нет, отдыхать мы не будем. Мы вошли в Лес с юго-восточной стороны. Нам надо идти на юго-восток, тогда мы вернемся туда же, откуда пришли, — упрямо проговорил он.
Я не стал напоминать ему, что этой тактике мы следуем уже три часа, но нет и намека на то, что мы приближаемся к опушке, напротив, Лес делается только гуще.
Бонни снова зашагал по тропинке. Я последовал за ним. На мои сапоги налипла грязь, целые комья глинистой земли вперемежку с прелыми листьями. Поначалу я еще пытался время от времени очищать обувь, потом махнул на это рукой и теперь с трудом передвигал ноги.
В полном молчании мы шли еще полчаса. К преимуществам нашего положения можно было отнести полное отсутствие подлеска. Мы продвигались вперед беспрепятственно, нужно было следить только за тем, куда ступаешь, чтобы под ногу не попался толстый сук, скрытый листвой, на котором легко оступиться и повредить связки. Я на собственной опыте убедился, что это реальная опасность. Левая нога у меня сильно ныла, и я опасался, что, несмотря на свое нежелание останавливаться, вскоре вынужден буду присесть, чтобы дать ей отдых.
Бонни вдруг издал приглушенный возглас. Я вскинул голову, силясь сразу рассмотреть, что увидел мой напарник. Бонни указывал рукой вперед:
— Посмотри, Клайд! Береза!
Прямо перед нами росла огромная береза, как и все деревья в этом Лесу, она поражала своими размерами — в полтора раза выше и толще, чем самые старые деревья этой породы. На расстоянии примерно трех четвертей высоты ствола до того места, где он разделялся надвое, торчал здоровенный черный нарост, похожий на гнездо шершней.
— Озеро! — торжествующе сказал Бонни. — Похоже, мы выбрались-таки!
Он повернулся вокруг своей оси, грозя Лесу кулаком. Лицо у него было одновременно радостное, исступленное и свирепое. Он был еле жив, мой милый Бонни, но лишь впереди замаячил луч надежды, он снова готовился кинуться в бой.
Мы с новыми силами зашагали вперед. Теперь и я узнавал знакомые места. Каким-то загадочным образом мы очутились на берегу того самого озера, которое тогда показывал мне Бонни. Я еще раз посетовал, что у нас нет карты. Как-то глупо, если не сказать, непрофессионально блуждать по Лесу вслепую. Впрочем, шериф сказал нам, что карты Леса никто и никогда не составлял, даже для целей лесозаготовки, и прозрачно намекнул, что такая карта и вовсе бесполезна в этих местах. Я его прозрачные намеки выслушал хладнокровно, как и Бонни. За него говорить не буду, но меня самого трудно подловить на такой примитивной выдумке, как самопроизвольно изменяющийся ландшафт. Во-первых, такого просто не может быть, а во-вторых, я в своих институтах насмотрелся таких диковинок, которые местным жителям с их убогим фольклором и во сне присниться не могли. И все же обидно, что из-за их скрытности наша экспедиция напоминает поход малолетних бойскаутов.
Под ногами, откуда ни возьмись, появилась натоптанная тропка. Деревья вокруг редели с каждым шагом, последняя редкая поросль осталась позади, и мы очутились прямо на берегу озера.
К такому я был не готов. Я не был бы готов, даже будучи осведомлен, что именно мне предстоит увидеть. На долю секунды мной овладела паника, перед глазами поплыло, земля ушла из-под ног. Я еле удержал рвущий наружу через пищевод желудок, слишком сильным и внезапным было потрясение.
Озера не было. На его месте зиял огромный, идеально круглый котлован. С того места, где мы стояли, в центре не было видно его дна, только круто уходящие вниз склоны с чередующимися напластованиями мокрой глины и галечника. А над котлованом, словно его естественное продолжение, висел мутно-серый идеально круглый шар, по диаметру как раз подходящий к котловану. Мне показалось, что он медленно вращался. У меня на миг возникло ощущение, что я оказался в компьютерном фильме. От этого тошнота усилилась, позвоночник сковало холодом, я боялся вот-вот потерять сознание. Казалось бы, компьютер должен был приучить нас ко всему, но увидеть в реальности то, что может быть разве что смоделировано программными средствами, для человеческой психики непосильное зрелище. Я не видел лица Бонни, но, думаю, он испытывал примерно те же ощущения.
Вдруг исполинская сфера начала вращаться быстрее. Все совершалось абсолютно беззвучно. Только что бледно-серый шар был почти неподвижен, и вот уже стремительное вращение размыло его контуры, он стал еще больше, вдруг сделался прозрачным, в его глубине проступили не то смутные тени чудовищных гадов, не то причудливо искаженные контуры рыб и даже, к моему ужасу, фигуры, напоминающие человеческие.
Я не помню, как развернулся и бросился бежать, позорно бросив Бонни. Впрочем, он не отставал от меня. Видимо, мысль о бегстве пришла к нам в головы одновременно. Мы вслепую мчались через Лес, а перед глазами у меня все еще стояла ужасная сфера, в которую превратилось озеро.
Мое состояние было тем ужасней, что изначально озеро казалось мне оазисом мира в этой обители воинствующего безумия. Я воспринимал его, как дар свыше, неопределенный намек на то, что силы зла, подчинившие Лес, а, возможно, умножаемые им, все же не абсолютны. И вот на моих глазах все разрушилось. То, что казалось проявлением гармонии в хаосе, вдруг явило мне свой кощунственный облик.
Удивляюсь, как я не сошел с ума в те минуты, когда ноги несли меня все дальше в Лес, а за мной по пятам следовал Бонни. Должно быть, я все же не романтик, во всяком случае, идиллические картины затрагивают поэтическую сторону моей натуры, но никак не влияют на мировоззрение. Иначе, боюсь, из Леса я вышел бы клиническим идиотом.
* * *
— Вот чертовщина, — сказал Бонни.
Они стояли в низком подлеске, состоявшем из все тех же кустов с красными ягодами. Землю устилали опавшие листья, казавшиеся очень большими — дубовые, например были с две ладони взрослого мужчины. Клайд рассеянно поднял один. Покрутил в руках.
— Удивительно, почему этим Лесом еще не заинтересовались ботаники, — пробормотал он. — Никогда не видел такого гигантизма. Говорят, только на Камчатке и в Новой Зеландии…
Бонни взглянул на его. Похоже, Клайд был так напуган произошедшим, что пытался переключиться на что угодно. Во всяком случае, именно так и воспринималась его реплика про листья, вполне научная реплика, абсолютно не вязавшаяся с его растрепанным видом, измученным лицом и лихорадочно блестящими глазами. Бонни решил поддержать игру. Он был напуган, но его на данный момент занимала все та же мысль, которая преследовала его с того момента, как он понял, что они потерялись. Как выйти отсюда? Все эти явления были ужасны, но они не имели никакого отношения к тому, как спасти их жизни.
— Да, листики что надо. Пошли.
— Куда? — спросил Клайд бесцветным голосом.
— Предлагаю попытаться отыскать воду, — вздохнул Бонни. — Надежда призрачная, но есть. — Он еще раз взглянул на компас. Стрелка неумолимо вращалась по кругу, даже не пытаясь задержаться ни на одной отметке.
— Давай, — Клайд отлепился от ствола и покачнулся.
— Ты чего? — взгляд Бонни стал настороженным и цепким. — Ты чего шатаешься, парень?
— Есть хочу, — бледно улыбнулся Клайд. И вдруг зевнул, спазматически, со стоном, даже не успев прикрыть рот рукой. — И спать.
— Реакция организма на стресс, — буркнул Бонни. — Пойдем, бревно поищем. У меня есть еда.
Они присели на огромный ствол, заросший с одного конца колонией страшноватеньких фиолетовых поганок с кокетливыми кружевными юбочками на ножках. Пока Бонни вытаскивал из рюкзака термос и пакет с бутербродами, Клайд разглядывал их.
— Удивительно, — сказал он брюзгливо, — у них даже цвет ненормальный, не бывает в этой полосе таких ярких цветов. Посмотри, у них красные пятнышки на шляпках.
— Не хочу, — отмахнулся Бонни, — я на них уже посмотрел. Я хочу нормально поесть.
— Нервный какой, — хихикнул Клайд. — Ты же агент ФБР. У тебя должен быть стальной желудок и титановые нервы.
— Ты плохо и мало смотришь телевизор, — невозмутимо отпарировал Бонни. — Ты «X-files» видел? Там, например, Малдер боится трупов.
— Интересно, — задумчиво протянул Клайд, беря из рук Бонни толстенный сэндвич. — А чего боится Скалли?
— Не знаю. Хочешь кофе?
— Хочу. Он сладкий?
— Очень сладкий. Пей, тебе станет лучше, и шоколаду съешь. Скалли может боятся чего угодно, например, пауков.
— Я их тоже боюсь. Хочешь, я буду твоей Скалли?
— А я твоим Малдером. Ты умеешь вскрывать трупы?
— Конечно. Я проходил двухгодичный курс патологоанатомии, и практика была. Хочешь, тебя вскрою?
Бонни засмеялся. Ему нравилось, что Клайд держится молодцом и что шутит с ним, и что не заговаривает о том, свидетелями чему они стали. Больше всего он боялся, что подопечный скиснет и придется еще и его на себе переть. Но Клайд нравился ему все больше и больше, он был рад, что оказался здесь именно с ним. У него было какое-то мучительно приятное ощущение, словно они и вправду были Бонни и Клайдом, теми, кого не разлучила даже смерть, понимавшими друг друга с полуслова, с полувзгляда. Словно сбылась старая глупая детская мечта о настоящей дружбе. Мы вдвоем против всего мира и плевать на неприятности.
С бревна они поднялись в уже гораздо лучшем настроении. Клайд даже немного порозовел. Бонни запихал в него почти весь шоколад, и сейчас он дожевывал дольку. Они пробрались по подлеску, прошли через узкую полосу соснового бора и увидели овраг. Сосны тоже подействовали положительно, их рыжие стволы были чистыми, без всякого признака грибов и лишайников, встречавшихся в этом Лесу на каждом шагу. А зеленые кроны, смыкавшиеся на чудовищной высоте, все-таки давали какое-то ощущение жизни, почти нереальное в этой волглой безлиственной чаще.
— Надо спуститься, — предложил Бонни. — Там может быть ручей.
Клайд кивнул.
Они спускались, оскальзываясь на мокрых гниющих листьях, цепляясь за прочные, упругие, словно проволока, ветки кустарника. Одна хлестнула Клайда по лицу, он болезненно охнул и прижал ладонь к щеке. Оступился, но Бонни поддержал его за локоть. Они почти скатились на дно оврага. Клайд морщился, из одного глаза у него катились слезы. Бонни осторожно отвел его руку от лица.
— Дай посмотрю.
На скуле остался багровый след, глаз был не поврежден, только покраснел. Бонни достал из кармана монету и прижал к ушибленному месту.
— Подержи вот так, — сказал он, заглядывая Клайду в глаза. — Пройдет.
Ученый кивнул: ему было и стыдно, и приятно, что Бонни опекает его, ему хотелось, чтобы он еще вот так подержал его за руку, глядя в лицо своими темными мягкими глазами. Но эти мысли настолько были неуместны в этом чудовищном Лесу, в котором они заблудились, что он только прижал четвертак к скуле и вздохнул.
По дну оврага сочился тоненький ручеек. Вода в нем была темная, дно илистое, но они пошли вдоль течения, надеясь, что дальше поток расширится.
Первым это заметил Клайд.
— Посмотри, Бонни, — сказал он удивленно. — Что это?
Шагах в ста от них, ниже по течению, чуть в стороне от ручья, темнела какая-то груда. То ли камни, то ли сплетенные ветки, то ли и то, и другое.
— Не знаю, — недоуменно ответил агент. — Подойдем посмотрим.
Странное тошнотворное волнение накатило на Клайда, всякое научное любопытство его покинуло, ему не хотелось идти туда и не хотелось, чтобы это делал Бонни. Но тот уже зашагал прямо к непонятной куче, и Клайд потащился за ним. Он понял, что это, когда был за пять шагов. Но голос изменил ему.
Это было гнездо. Сплетенное из веток и скрепленное глиной, оно доходило Бонни до пояса. Клайд буквально насильно заставил себя подойти ближе, у него тряслись руки и ноги ступали как-то неуверенно, потому что он даже представить боялся, что за мерзость там таится. Бонни заглянул первым и издал какой-то придушенный всхлип.
— Клайд, — попросил он голосом, совершенно не похожим на его приятный грудной баритон. — Клайд, пожалуйста…
«Я не пойду туда, — бессвязно думал Вессен, — ни за что, никогда, даже ради спасения души». Но Бонни звал его, словно хотел разделить ужас на двоих, Бонни не мог быть там один, а он был его другом, теперь Клайд понимал, что это было именно так, и он, двигаясь, как в глубоком обмороке, сделал эти пять шагов и заглянул в гнездо.
Там были три птенца величиной с терьера. Лишенные перьев, покрытые коричневой мятой кожей, с перепончатыми крыльями, с толстыми мясистыми огузками, кожа на них был почему-то полупрозрачная и виден был желтый трясущийся жир. Ноги у них были огромные, почти в половину тела. Птенцы беззвучно открывали рты, глаза у них были белесые, пустые, затянутые мутной пленкой. Ошалевший Клайд разглядел у них во рту зачаточные зубы, кривые, маленькие и, видимо, очень острые.
— Что это? — спросил Бонни все тем же голосом. — Клайд, этого же не может быть.
— Может, если есть, — ответил Вессен, его собственный голос показался чужим, он царапал горло, как наждак.
— Пресвятая Дева Мария, святой Патрик, спасите и сохраните нас, — пробормотал Бонни побелевшими губами и быстро перекрестился.
Клайд смотрел на птенцов, возившихся в гнезде, словно какие-то странные причудливые черви, и думал, что они не могут летать. Такие крылья не поднимут это тело. Разве что они сильно худеют, когда растут, подумал он и непроизвольно хихикнул. Бонни оглянулся на него.
— Надо уходить, — сказал он. — Это птенцы, значит, мать недалеко.
В это момент один из птенцов, очевидно, почуявших живую кровь, высунулся из гнезда и попытался схватить Бонни за куртку. Тот отскочил с такой живостью, что Клайд подпрыгнул.
— Да, уходим, — быстро сказал Клайд и оглянулся. И увидел, его предположения насчет крыльев с успехом подтвердились.
Мать спускалась по склону. Она сползала вниз, цепляясь за почву огромными когтями, ноги у нее были не как у страуса, скорее, как у слона, мускулистые чудовищные тумбы, в которых все же просматривалось изначальное строение птичьей ноги. Перьев на ней тоже не было, кожа свисала складками, крылья плотно прилегали к бокам. Клюв был огромным, острым, когда она разевала его, то видны были желтые кривые зубы. Но самым страшным для Клайда было то, что глаза у нее были, как у птенцов, такие же молочные, словно гниющие, только в них блестели алые, горячие искры. Птица ползла к ним, как чудовищная гусеница, извиваясь всем своим жирным телом.
— Бонни!!! — заорал он, надсаживаясь. Он в жизни так не орал, даже в детстве. Мать была шагах в ста, не меньше. Бонни обернулся. Глаза у него стали совсем детские, на вечно бледных щеках внезапно вспыхнул сердитый румянец. Клайд не успел моргнуть, как в руках агента уже был пистолет. Бонни выстрелил. Еще и еще раз. Птица покачнулась. Из пробитой грудины хлынула дымящаяся на ледяном воздухе черная, как смола, кровь. Бонни продолжал стрелять, а она все ползла к ним и ползла, отталкиваясь от почвы, с резким звуком выдыхая воздух, кровь толчками выплескивалась из ран, но она ползла, глаза ее горели, Бонни перезарядил пистолет быстрыми неуловимыми движениями и продолжал стрелять, лицо у него было сосредоточенное, губы сжались в белую полосу, а Клайд никак не мог закрыть глаза, они не закрывались, наконец он смог, но все равно видел ползущее к нему чудовище, он сделал несколько шагов назад, уперся в ствол дерева и сполз по нему вниз, закрывая глаза рукой. Горячие слезы катились по щекам. Он бы в шоке.
— Ну тихо, тихо, все уже… — бормотал Бонни, оглаживая его плечи и руки, потом прижал к себе его голову. — Ну что ты, успокойся.
Клайд не знал, сколько он просидел на земле. Он поднял глаза и увидел, что Бонни все еще бледен, но выглядит обычно и голос у него пришел в норму. Он отпустил Клайда и достал из рюкзака плоскую фляжку.
— Глотни, — приказал он.
Клайд прижал фляжку к губам и, стукнув зубами по металлическому горлышку, сделал большой глоток. Горло обожгло. Он втянул носом воздух и сделал еще один глоток.
— Что это? — спросил он, отдавая фляжку.
— Коньяк, — ответил Бонни, хлебнув и облизав губы. — Немецкий. Называется «Хроник». Не в смысле — алкоголик, а в смысле — летописец.
Клайд засмеялся. Он смеялся и не мог остановиться, живот болел, по щекам катились слезы. Бонни невозмутимо глядел на него. Когда Клайд наконец успокоился, он дал ему сделать еще один глоток.
— Пошли, — сказал он. — Скоро сумерки.
Они встали, но когда отошли от гнезда шагов на пятьдесят, Бонни вдруг попросил Клайда подождать минутку. Клайд покорно остановился. Он не поворачивался назад. Он ждал. Когда в гулкой сырой тишине отчетливо, почти без перерыва прозвучали три выстрела, он только вздохнул глубоко. Он до сих пор ощущал себя в какой-то стеклянной дымке. Бонни подошел, на ходу перезаряжая пистолет.
— Хорошо, я взял четыре запасных обоймы, — сказал он буднично. — Пошли.
Через полчаса ходьбы вниз по ручью в полном молчании Бонни вдруг остановился.
— Слышишь? — спросил он спокойно. Клайд невольно вздрогнул. Потом прислушался. До них доносились голоса. Кто-то звал их в быстро темневшем воздухе.
— Пошли, быстрей, — выговорил Клайд сведенными от холода губами. Коньяк перестал действовать, и он мерз то ли от сырого воздуха, то ли от шока.
— Э-гей! Мы здесь! — рявкнул Бонни.
Через десять минут они уже были на поляне, где стояли Говард и компания. Клайду сразу не понравилось выражение их лиц. Словно они не сильно перенапряглись, разыскивая пропавших. Кто-то курил, кто-то грыз соломинку, Говард улыбался.
— Ну слава Богу, — сказал он радушно, — нашлись.
Бонни молча достал из кармана пачку сигарет. Сунул одну в рот и прикурил. Посмотрел на Говарда, и взгляд у него был нехороший. Потухший какой-то взгляд. Клайд вдруг подумал, что он не курил даже после этой птицы. И еще подумал, что о птице тут лучше не говорить.
— Не сильно вы нас искали, как я посмотрю, — тихо сказал он. — Прошло почти пять часов. А мы, как я понимаю, ходили по кругу.
Клайду внезапно захотелось сказать ему, чтобы он с ними не связывался. Лица у них сделались злые, а Бонни походил на охотника, окруженного волками.
— Мы не сразу заметили ваше исчезновение, — сказал Говард. Он пошел пятнами то ли от стыда, то ли от гнева.
— А что, твой дружок струсил, оказавшись в Лесу, господин агент? — какая-то собака не сдержалась, тявкнула под прикрытием стаи. Бонни медленно повернулся в сторону голоса. Говорил плотный мужчина в высоких сапогах, брезентовой куртке и ковбойской шляпе. В зубах у него была соломинка. — Городские не любят Леса.
И тут Бонни сорвало с предохранителя. «Странно, что так поздно», — отстраненно подумал Клайд.
Агент преодолел разделявшее их расстояние в долю секунды. Клайд увидел, что говоривший кулем оседает на землю, хрипя от боли, — Бонни пнул его в коленную чашечку. Но агент не дал ему упасть. Он легко удержал стокилограммовую тушу за ворот.
— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил он раздельно. Его голос звучал как обычно, поставленный баритон разносился по всей поляне. — Ты слишком разговорчивый засранец. Я, пожалуй, оторву тебе твою игрушку и засуну в рот, чтобы ты занялся наконец делом и держал его закрытым. А то ты много рассуждаешь о том, кто чего любит. Ты понял меня?
Все замерли. Оцепенели. И Клайд вдруг понял, что они их боятся. Боятся не Бонни и не его пистолета, эти пятеро мужиков с карабинами боятся людей, которые вышли из Леса, и вышли из него в здравом рассудке, а не лепечущими безумцами. Они ожидали, что разделались с ними своим проверенным способом, а теперь не могли осознать, что провалились.
— Так ты понял? — голос Бонни почти не повысился, но в нем была такая угроза, что Клайд увидел, как Говард инстинктивно сделал шаг назад. — Я не слышу тебя. — Что он сделал, не было видно, но толстяк взвизгнул от боли.
— Эй, ты… — неуверенно начал один из охотников.
— Заткнись, — ровно ответил Бонни. — Лучше молчи. Итак?
— Да я понял, — заорала жертва истерически. — Понял, отпусти, я сожалею!
— Отлично, — Бонни отошел от него и с вежливым любопытством воззрился на остальных. Он стоял в двух шагах от Клайда, и тот видел, как на виске у него дергается и пульсирует жилка. — Я вас слушаю.
— Извините, мистер Миддоуз, — Говард пытался говорить твердо. — Это просто прискорбный инцидент. Мы поздно заметили ваше исчезновение.
— Ладно, — отмахнулся от него Бонни. — Мы хотим попасть в город. Долго до машин?
— Минут пять, — отозвался кто-то.
— Отлично. Пошли. Идите вперед.
И пока они шли по дорожке, Клайд подумал, что Бонни заступился за него. Он так разозлился, потому что задели его, Клайда. От этой мысли ему стало тепло, настолько, что даже ужас, все еще морозивший сердце, отступил.
Оказавшись в гостинице, Клайд тут же пошел в ванную. Бонни без всяких возражений уступил ему очередь, тяжело сел на постель и принялся стаскивать ботинки. В ванной Клайд с отвращением принялся сдирать с себя одежду. Ему казалось, что он больше и не притронется к этим отвратительным тряпкам. Горячая вода расслабила его, он позволил себе немного полежать в ванне, помня, однако, что Бонни тоже хочет помыться. Он лежал, глядя на ровно бьющую из крана струю, и ток воды успокаивал его. Он думал о Бонни, о том, как он стрелял в птицу, какое у него было лицо — лицо сосредоточенного ребенка, думал о его темных глазах, о том, как звучал его голос, когда он заставил того парня попросить прощения. Возможно, в этих мыслях и было что-то предосудительное, но Клайду сейчас было все равно. Бонни был тем единственным, за что он уцепился, чтобы не сойти с ума. Бонни был единственным близким ему человеком на всем белом свете, потому что они прошли через это вместе и выстояли. Любая мысль о том, что у Бонни есть кто-то ближе — женщина, друг, родители, — приводила Клайда в ужас. Он старался не думать об этом. Он сделал бы все, что угодно, чтобы удержать его при себе.
Когда он вышел из ванной, туда тут же пошел Бонни, но предварительно он заглянул Клайду в лицо, словно проверяя, в порядке ли он. Вышел он через полчаса, чистый, с вымытой головой, выбритый, благоухающий одеколоном, в свежих джинсах и свитере. Клайд все это время пролежал на кровати в своей комнате, бездумно глядя в окно. Там пошел снег. Клайд следил за медленно кружащимися снежинками, и ощущение у него было такое, как будто что-то неимоверно тяжелое лежит у него в груди. Ему чего-то хотелось, чего — он сам не понимал. Он внезапно ощутил себя одиноким, никому не нужным, живущим бесцельную и бессмысленную жизнь. Ему казалось, что он отделен от всего мира прозрачной непреодолимой стеной. Особенно от Бонни. Он проклинал себя за то, что не хотел с ним сближаться. Клайду казалось, что если бы он не вел себя как идиот, Бонни смог бы сейчас спасти его от этого отчаяния. И он все думал, как Бонни заслонил его от этого ужаса, и от этого воспоминания ему становилось страшно и больно, словно кто-то сжимал его сердце в кулаке.
Бонни постучал и сразу вошел.
— Что, плохо? — спросил он угрюмо, бросив взгляд на лицо Клайда.
— Ничего, — с трудом, только чтобы не разрыдаться, ответил Клайд.
— Пойдем выпьем, а? — вдруг сказал Бонни несчастным голосом. — Я знаю, ты не любишь. Но если я сейчас пойду один, я напьюсь в жопу, а с тобой все-таки…
— Пошли, — Клайд встал. — Мне тоже надо выпить.
Они спустились в мотельный бар и заказали виски. Бонни выбрал дальний угол стойки и сел так, чтобы загораживать Клайда от всех. Бармен посмотрел на них с интересом. Бонни залпом выпил первую рюмку и взглянул на Клайда. Когда он смотрел на него, на его лицо, тонкое, одновременно и смелое, и беспомощное, у него легчало на сердце, словно он видел какой-то прекрасный цветок, свет красоты которого заставлял его забыть обо всех ужасах.
Клайд отпил глоток и поставил стакан.
— Пей, — сказал Бонни. — Сейчас надо.
Клайд поморщился, но выпил.
— Я испугался, — вдруг тихо сказал Бонни, расправившись со вторым. — Понимаешь, я ужасно испугался.
— Понимаю, — Клайду это было отлично понятно.
— Я испугался, — продолжал Бонни, потребовав третий стакан. — Я никогда так не боялся. Ты мне можешь не поверить, я был в разных переделках, но здесь, понимаешь, это было что-то, я не знаю… Человеку негоже на это смотреть. Это какая-то адская мерзость.
— Да, именно, — Клайд передернулся и выпил залпом. — Я даже представить не могу, что мы все время жили рядом этим. И они живут, а они, наверное, знают, не может быть, что они никогда не видели ничего такого.
— Они все врут, — мрачно заявил Бонни. — Они отлично знают этот Лес. И тварей этих. Просто… Черт, я не сказал тебе, но теперь уже плевать. Меня сюда послали, потому что здесь уже кануло трое наших. Думаешь, что шериф так бегает? Он просто не хочет ссориться с ФБР. И надеется, что мы здесь сдохнем, ублюдок. Бармен, водки! И поживей, — он перехватил взгляд Клайда и усмехнулся. — Ты не думай, я не алкоголик. Просто непьющих ирландцев не бывает.
Клайд рассмеялся.
— Да нет, я не думаю, что ты алкоголик, — сказал он. — Я просто хотел, чтобы ты и мне заказал.
— Нет проблем, — Бонни вдруг вгляделся в него пристально. — Ты мне нравишься, Клайд. Правда, очень нравишься.
Клайд покраснел до ушей и опустил глаза.
— Спасибо, что ты тогда там, на поляне… — выдавил он.
— Пустяки, — отмахнулся Бонни. — Если бы он еще что-нибудь про тебя сказал, я бы ему морду разбил так, что он меня надолго бы запомнил.
— Ты не обязан меня защищать, — запротестовал Клайд.
— Не дури. Есть люди, которые сами хамы, вроде меня, и хамам спуску не дают, а такие, как ты, слова им сказать не могут. А я же видел, что ты чертовски смелый парень.
— С чего ты взял? — слабо улыбнулся Клайд.
— Ты шел со мной и даже не вякнул, не думаю, что ты каждый день блуждаешь по лесам, — Бонни помолчал, сглотнул. — И к гнезду ты пошел. Любой бы из этих удрал со всех ног, а ты пошел… Знаешь, как я тебе благодарен, что ты мне не дал одному на это смотреть.
Клайд отвел глаза. Он не знал, что сказать.
— Слушай, — вдруг сказал Бонни. — Давай возьмем бутылку и пойдем в номер. Не могу я здесь. Тошно.
Клайд
Мы с Бонни недолго сидели в баре. Там было немного народу, но даже несколько человек, сидящих за дальними столиками и у барной стойки, раздражали меня до нервной дрожи. Все это были жители Черной Дыры, и мной они воспринимались не как люди, а как принявшие человеческий облик посланцы Леса, его семена и отростки его корней, тянущиеся в мир живых, куда ему заказана дорога.
Мы выпили по рюмке виски, потом еще по одной, потом Бонни заказал целую бутылку. Бармен обслуживал нас с непроницаемым лицом, меня это тоже раздражало, обычно в таких заведениях начинают коситься на посетителей, которые глушат спиртное, как мы с Бонни. Мой приятель, как видно, тоже чувствовал себя неуютно.
— Слушай, давай пойдем отсюда, — наконец предложил он.
Я с радостью согласился. Приглушенные огни ламп, составлявших все освещение зала, уже начали двоиться у меня перед глазами. Надираться я предпочитаю вдали от людей. Это, кажется, считается признаком алкоголизма, но мне все равно. Я пью, чтобы расслабиться, а расслабиться я могу только вдали от людей.
Напоследок Бонни приказал принести в номер еще одну бутылку. По-моему, он сделал это из чистого эпатажа, но бармен к его выходке никак не отнесся, безразлично повторил заказ и сказал, что его принесут через несколько минут.
Мы поднялись обратно в номер. Как только за нами закрылась дверь, Бонни с облегчением сбросил пиджак, который он надел на легкий блейзер.
— Будем пить, — решительно сказал Бонни.
Даже в моем подавленном настроении я чуть не рассмеялся, так смешно звучал его тон.
— Только шторы закроем, — попросил я.
Бонни с готовностью выполнил мою просьбу. Мы выдвинули на середину комнаты низкий столик и два кресла, достали стаканы, выключили верхний свет и зажгли лампу под абажуром.
Бонни вдруг повернул голову к окну и высунул язык в сторону невидимого Леса. Я рассмеялся. Пока мы с ним в полном единодушии готовились к кутежу, мое настроение все больше поднималось. Такое действие на меня оказывает Бонни. Мне с ним так хорошо, как ни с одним человеком, даже с моими родителями. Мне кажется, что мы с ним одно целое, те долгие годы, что мы жили отдельно, не зная даже о существовании друг друга, не имеют никакой цены в моих глазах. Я начал жить, только узнав его. Нетвердой рукой я взял свой бокал, поднял его и сказал:
— Давай выпьем за нас, — мне хотелось добавить, что я хочу выпить за то, что мы противостоим Лесу и его слугам, что мы не сдались, но, будучи в подпитии, такую сложную мысль не осилил.
Пока я придумывал, как выкрутиться из положения и довести до конца этот тост, не совсем приличный в компании двух мужчин, Бонни звякнул краем своего стакана о мой и залпом проглотил содержимое. Он закашлялся, на глазах у него выступили слезы. Виски в баре подавали что надо. По-моему, оно было даже крепче, чем положено. Я с большой осторожностью отпил из своего стакана. Мне кто-то говорил, что крепкие напитки нужно пить, как воду, тогда они легче проскакивают, совет бывалого алкоголика. Я в ситуации, когда надо пить виски, как воду, никогда не оказывался.
Бонни продолжал кашлять. Я похлопал его по спине.
— Крепкая штука, — прохрипел мой напарник, вытирая слезы. — Чем они его только разводят, интересно.
С самого начала мы поставили кресла не по разные стороны столика, а рядом, и теперь я заметил, что мы непроизвольно сдвигаем их все ближе, так что в конце концов подлокотники стукнулись друг о друга. Мы допили свои стаканы, и Бонни щедрой рукой разлил вторую порцию виски. В этот момент раздался стук в дверь, это официант принес заказ. Бонни нетвердым шагом ушел принять его и вернулся, неся бутылку, зажатую в руке, как саблю.
Я чувствовал себя очень странно. Обычно меня легко развозит, и мне сразу хочется спать, но тут то ли пережитый стресс заморозил мою кровь, то ли еще что, но уже выпив в два раза больше своей нормы, я оставался трезвым. Спиртное только бодрило и согревало меня. Как мне показалось, Бонни тоже был куда менее пьян, чем пытался демонстрировать.
Он разлил нам еще по порции и разбавил ее содовой, что показалось мне благоразумным. Потом взглянул на меня с любопытством.
— Клайд, — спросил он внезапно, — а почему ты не женат?
Я не знал, что ответить. Рассказать ему правду про себя? Что я всю жизнь боялся женщин и никогда не имел с ними близких отношений и вообще ни с кем? Я знал, что Бонни не будет смеяться надо мной, но чувство ложного стыда удерживало меня. Он глядел мне в лицо своим горячим темным взглядом, я только сейчас увидел, что у него очень красивые глаза, золотисто-коричневые, насыщенного, глубокого цвета, и ресницы, которые мне казались каштановыми, совсем темные у корней.
— Да мне не на ком, — бледно усмехнулся я. — А ты?
— Тоже не на ком… — засмеялся он. — Баб полно, но все не то, понимаешь. — Он достал сигарету и прикурил. Выдохнул тонкую густую струйку дыма и опять прищурился на меня. — С последней я месяца три назад разошелся, и с тех пор ничего, представляешь?
Я почувствовал, что краснею. Я не совсем понимал, что со мной происходит. Я почему-то представил себе Бонни в постели с этой женщиной, подумал, каким веселым и ласковым он может быть, представил его крепкие плечи и руки, которые гладят чужие пальцы, его лицо, искаженное удовольствием. Это было так странно для меня. Я обычно полностью игнорирую эту строну жизни. А тут эта внезапная эротическая сцена, вспыхнувшая в сознании, словно отчетливый кошмар при пробуждении, да еще в присутствии человека, который принимал в этой фантазии непосредственное участие. Я просто не знал, что сказать.
— У тебя есть кто-нибудь? — спросил Бонни, не дождавшись ответа. Он оперся рукой о подлокотник и придвинул свое лицо совсем близко к моему. Я увидел, что его лицо тоже порозовело. Он обычно ужасно бледный.
— Нет, никого, — ответил я.
— А почему? — поинтересовался он весело.
Я ужасно боялся, что он сейчас спросит, ты что, гей? Как иногда меня спрашивали. Но он молчал и только ждал ответа.
— Не сложилось как-то… — промямлил я.
— Странно, — он пожал плечами и отстранился, но не слишком далеко. Я видел его густые прямые ресницы и небольшой рот. Наверное, женщины, с которыми он спал, любили его целовать. — Ты очень красивый парень. Я иногда смотрю на тебя и поражаюсь, какой же ты красивый.
От этого я словно весь вспыхнул. Мне никто и никогда не говорил этих слов. Я никогда так о себе не думал, но услышать это было так приятно, что я на секунду просто онемел.
— Я серьезно, — продолжал настаивать Бонни. — На тебя женщины должны просто вешаться.
А я смотрел на него и думал, что вешаться они должны на него, а мне так хочется, чтобы он был моим, я не знал, что вкладываю в это понятие, просто я не хотел его ни с кем делить и хотел знать про него все. И все, что знали его любовницы, тоже. До сих пор не могу понять, почему я это сделал. Наверное, я был пьян больше, чем мне казалось. Такое со мной было в первый раз в жизни. Но мне ужасно захотелось попробовать его губы на вкус. Я терпеть не могу чужие прикосновения, я всегда думал, что все физиологические проявления мне отвратительны, но тут при одной мысли, что они, должно быть, очень горячие и пахнет от них его сладкими сигаретами и виски, я потерял голову. Поэтому я нагнулся и на какое-то краткое мгновение, показавшееся мне вечностью, прижался губами к его рту.
Я тут же опомнился и отстранился, в ужасе понимая, что он теперь точно потерян навеки, что он обо мне подумал, Господи, бессвязно думал я, вот так всегда, я поэтому и предпочитаю одиночество, потому что все мои порывы в отношении других людей выгладят жалко и безобразно, так теперь кончится и эта, делавшая меня таким счастливым, дружба.
Бонни неподвижно сидел в своем кресле. Он опустил ресницы, и я даже в отчаянии и горе не мог перестать любоваться им. Это было сильнее меня, я ничего не мог с собой поделать. Бонни сцепил руки и зажал их между колен. Я с трепетом ждал, что он скажет или сделает, это было для меня как приговор, но я сам уже приговорил себя.
Он приоткрыл губы, которые я всего мгновение назад попробовал на вкус, и проговорил:
— Меня еще никогда не целовал мужчина.
Я до того опешил, что перестал дышать. Я ожидал чего угодно, только не этих слов, да еще сказанных задумчивым и даже, как мне показалось, немного застенчивым тоном, совершенно не подходящим к ситуации, но вполне естественным в устах моего дорогого напарника.
— Извини, — пролепетал я, хотя знал, что могу вообще ничего не говорить. Просто этих слов требовало от меня мое представление о приличии.
— Ничего, — откликнулся Бонни и поднял на меня глаза.
Его взгляд приковал меня к месту. Я и не знал, что его взгляд может быть таким выразительным. Я смотрел в его глаза и поражался их глубине. Каждый зрачок окружал светящийся венчик и, по контрасту, становился еще гуще и темней ореховый цвет радужки. О том, что выражал взгляд Бонни, я боялся даже гадать. Я находился в пограничном состоянии между явью и сном, когда явления окружающего мира оказывают на меня не больше влияния, чем полет невесомых пылинок в комнате спящего — на течение его сна.
Бонни вдруг потянулся ко мне из своего кресла. Его губы коснулись моих. Я закрыл глаза, приоткрывая рот. Бонни только мгновение помедлил в нерешительности, потом его язык коснулся моего. До этого раза я целовался один раз в жизни, очень давно, когда из соображении общественной адаптации встречался с одной девушкой. Она очень скоро бросила меня, поскольку ни я ей, ни она мне, в сущности, были не нужны. Я по этому поводу совершенно не убивался, с подростковой самоуверенностью утешая себя тем, что эта сторона жизни мною познана и отброшена, как не вызывающая особого интереса. Потребности в половой жизни у меня никогда не было, во всяком случае, до этого вечера. Сейчас, стыдно сказать, я думал не о том, что мы занимаемся ужасными вещами, самыми предосудительными на свете, что если бы об этом узнали наши коллеги по работе, соседи, родители, наконец, все они отвернулись бы от нас с отвращением, как от извращенцев, погрязших в самом грязном на свете пороке. Я думал только о том, как мне хочется снять с себя одежду и оказаться с Бонни в одной постели.
Мы снова отстранились друг от друга. И вдруг, я не знаю, что на меня нашло, я встал из своего кресла и наклонился над Бонни. Единственное, что могу сказать в свое оправдание — в тот момент я так же мало владел собой, как если бы мое тело принадлежало какому-то другому существу.
Я положил обе руки на плечи Бонни и снова поцеловал его в губы. На этот раз поцелуй получился таким, как надо, мы целовались с ним взасос, точно влюбленные. Я не удержал равновесия и упал на колени к Бонни. Он тут же обвил мою талию рукой, а я с ужасом думал, что же будет, когда наш поцелуй прервется. Ведь тогда неизбежно придется объясняться. Но ничего этого не произошло. Только тогда я начал смутно подозревать, что Бонни движут желания, во всем сходные с моими.
— Пойдем ко мне, — хрипло предложил Бонни, глядя мне прямо в глаза.
Я послушно сполз с его колен. Мы устремились в его комнату с такой поспешностью, словно от этого зависела наша жизнь. Шторы там были опущены, лишь через открытую дверь проникало немного света от оставленной в гостиной лампы. Бонни вдруг опустился передо мной на колени. Я не успел даже ахнуть, как он принялся расстегивать на мне брюки.
— Подожди, дай я сам, — лепетал я, но он ничего не хотел слышать.
Кое-как, обрывая пуговицы, я начал стаскивать с себя рубашку, отбросил ее в угол. Бонни успел справиться с молнией на моих брюках, и они сползли к коленям. Я торопливо избавился от них. По-моему, нет зрелища более смехотворного и унизительного, чем мужчина, стоящий со спущенными штанами. Бонни поднялся с колен и тоже раздевался. Я кое-как помогал ему, и вот мы уже стоим друг напротив друга обнаженные, словно в первый миг после рождения. Я с восхищением смотрел на Бонни. Его тело могло бы послужить моделью для скульптора. В нем была и зрелая мужественность, не изуродованная телесными недостатками, и чистые, юношеские линии. И пока я с жадностью смотрел на Бонни, глазами вбирая в себе его красоту, я с понял, что возбуждение, подспудно росшее во мне, достигло предела. Такой эрекции у меня не было даже в тринадцать лет, когда меня каждую ночь мучили бредовые эротические сны.
— Бонни, — тихонько позвал я.
Он сделал шаг ко мне и обнял меня. Моя грудь коснулась его груди. От прикосновения его рук у меня закружилась голова. Я пошатнулся, но Бонни крепко держал меня.
— Пойдем в постель, — шепнул он мне.
Он одной рукой сорвал покрывало и откинул одеяло. Я скользнул в постель, прохладное прикосновение простыней обожгло меня. Бонни тут же оказался рядом со мной. Я не знал, что делать, я в первый раз ложился с кем-то в постель, но желание было настолько острым, что я просто прижался к нему все телом и принялся неловко целовать его в губы, в глаза, в шею, в плечи, я терся об него лицом и, наверное, был как безумный. Он отвечал мне с той же жадностью. Его руки забрались ко мне в волосы, перебирали их, потом он заставил меня лечь на спину и прижался губами к моей шее. Эти поцелуи были горячими и влажными, от них у меня по телу проходила острая дрожь, кожа горела, соски ныли, вставший член пульсировал. Я чувствовал, что у Бонни тоже стоит, его член прижимался к моему бедру, я так хотел до него дотронуться, но даже весь пыл моего желания не мог погасить чувства страха, что я сделаю что-нибудь не так и оттолкну его. Его губы коснулись моей груди, он провел языком по соску, от чего я застонал, потом буквально присосался к нему, лаская языком и покусывая. Я уже так изнемогал, что опустил руку вниз и сам взялся за свой член, но он убрал мою руку. Пальцы у него были нежные и теплые, он провел ими по всей длине и внезапно оторвался от моей груди и поднял на меня глаза. Щеки его горели, губы запеклись.
— Тебе нравится? — спросил он хрипло.
— Да, — прошептал я.
Я хотел ему сказать, что ничего прекрасней в моей жизни я не испытывал, что он может делать все, что угодно, что мне нравится каждое его прикосновение, что я люблю его, что я влюблен, что я готов принадлежать ему всецело, чтобы он делал со мной все, что ему заблагорассудится. Но я не знал, как говорить такие вещи. Он опустил голову и занялся другим моим соском. Рука его в это время двигалась медленно и нежно, это только больше возбуждало меня, я принялся ерзать, чтобы ускорить процесс, внезапно он стал спускаться ниже, провел языком по моему животу, коснулся губами бедра, я не знал, что он хочет сделать, и когда мой изнемогающий от возбуждения член оказался у него во рту, я вскрикнул от неожиданного наслаждения. Он придерживал его пальцами, потому что я извивался, как безумный, эта огненная влага сводила меня с ума, прикосновения его языка превращали меня в какое-то иное существо, забывшее о всяком стыде и желавшее только наслаждения. Я не могу сказать, насколько умело он это делал, мне хватило для того, чтобы кончить через полминуты, словно подростку на первом свидании в постели. Ощущение было такое, что я на секунду попал в эпицентр взрыва и кости мои расплавились, как желе. Я лежал, глядя в потолок, ничего не соображая, а сердце у меня так колотилось, что я задыхался.
Только через несколько минут я сообразил, что Бонни так ничего и не досталось, к тому же я, скорее всего, был очень неосторожен и вряд ли он получил большое удовольствие от этой моей неосторожности. Не думаю, чтобы он когда-нибудь делал мужчине минет и он при этом кончал ему в рот.
Я сел на постели. Бонни осторожно удерживал меня. Он с беспокойством заглянул мне в лицо и спросил:
— Что с тобой?
Как будто не ему только что кончили в рот.
— Я тебя люблю, — невпопад сказал я. Я просто не мог этого не сказать.
Он рассмеялся.
— Я тоже тебя люблю, — неожиданно сказал Бонни. — У тебя такой взъерошенный вид, тебя хочется взять на руки.
Он коснулся моих волос и бережно погладил их. Я против воли закрыл глаза, так приятно было его прикосновение, но тут же снова раскрыл их и с робостью взглянул на моего Бонни. Как я и предполагал, его возбуждение не улеглось. У меня мелькнула мысль, что я должен радоваться этому: значит, наше занятие не вызывало у него отвращения.
— Ложись, — попросил он меня. Я с готовностью выполнил его просьбу.
Он лег рядом со мной на живот и, подперев подбородок кулаком одной руки, другую положил мне на живот. Я сглотнул и хотел было сказать ему, чтобы он этого не делал, если не хочет, чтобы я лежал перед ним в совершенно непристойном виде, но не смог выдавить из себя ни звука. В постели я безраздельно уступал ему первенство. Подчиняться ему было для меня острейшим удовольствием.
— Странно, — проговорил Бонни. — никогда не думал, что окажусь в постели с мужчиной…
Я напрягся, но Бонни уже продолжал, и его слова проливали бальзам на мою измученную сомнениями душу.
— Ни с кем я так себя не чувствовал. Мне кажется, что заниматься с тобой любовью — это самое естественное дело. Похоже, я в тебя влюбился.
Я смотрел на него и не знал, смеяться мне или плакать от счастья.
Я взял его руку и поцеловал. Бонни смотрел на меня, прикрыв глаза ресницами. Он как будто принимал какое-то решение. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но снова закрыл его. Чувствуя его неуверенность, я снова сел в постели. Я чувствовал, что тянуть нечего. Бонни, должно быть, мучается от неудовлетворенного желания. Оно уже начало мучить и меня, хотя всего минуту назад я испытал самый головокружительный оргазм в моей жизни.
— Я хочу…
Мне не хватило мужества окончить фразу и сказать, что я хочу доставить Бонни такое же удовольствие, какое получил сам, хочу видеть его наслаждающимся в моих объятиях. Я не знал слов, которыми можно выразить мои чувства. Я молча обнял его за шею и, сидя, притянул к себе. Он пошел в мои объятия послушно и доверчиво. Я почувствовал его дыхание на своей шее. Я опустил руку и коснулся его члена. Бонни не отстранился, хотя его тело напряглось. Он слабо застонал. Я никогда не испытывал интереса к гомосексуальным отношениям, хотя, естественно, знал, как происходит в таких случаях акт любви. Когда я подумал об этом, у меня в животе возникло какое-то сосущее ноющее ощущение, схожее с голодом. Мне хотелось заняться этим прямо сейчас. Я разжал объятия и лег перед Бонни ничком.
Он секунды две сидел неподвижно, потом постель резко подалась подо мной, он соскользнул с нее. Весь я от макушки до пяток покрылся холодным потом. Моя откровенность, очевидно, оказалась последней каплей. Бонни не мог выносить моего присутствия. Удивительно, как я не поседел в ту ночь, настолько резко, без малейших переходов, бросало меня от наслаждения и счастья к отчаянию. Я приподнялся, с тоской вглядываясь во мрак, куда исчез мой Бонни. Но он уже шел обратно, его силуэт мелькнул на фоне освещенного дверного проема, и Бонни снова лег ко мне на постель.
— Ляг, — мягко приказал он. Я подчинился и вдруг почувствовал холодное прикосновение между ягодиц. По моей спине прошла нервная дрожь.
— Потерпи, — услышал я тихий шепот Бонни, а потом почувствовал на себе тяжесть его желанного тела.
Бонни
…Я сам не знаю, что со мной произошло в ту ночь. Может, это было безумие, которое таилось во мне давно и только теперь вышло на волю, не знаю. Но его темно-зеленые глаза свели меня с ума, каким бы банальным ни было это выражение. Он смотрел на меня с такой робкой страстью, а когда его губы коснулись моих, я подумал, что все время хотел только этого, с того самого момента, как увидел его в аэропорту.
…Он был так хорош, когда лежал передо мной на постели, обнаженный, беспомощный, сходящий с ума от желания, — его смуглая кожа, сладкая под моими губами, его податливые губы, его поцелуи, то, как он застонал в первый раз, я в жизни не знал такого удовольствия. Он дрожал, пока я ласкал его, мне хотелось унять эту дрожь, и одновременно я знал, что он дрожит от возбуждения, от страха и нетерпения, которые передавались мне и сводили меня с ума. И как же хорошо было доставить ему наслаждение, у него было такое лицо, словно на миг раскрылась его ледяная скорлупа, и я увидел того прелестного мальчика, которым когда-то был мой Клайд. На его губах была улыбка, счастливая и торжествующая, он трепетал, словно пойманная бабочка, и удивительное счастье от того, что я сейчас властен над ним, переполняло меня. И я хотел его, ужасно хотел, наверное, я был безумцем, но когда он покорно, не говоря ни слова, без единого упрека и опасения, лег передо мной ничком, я понял, что сделаю это, даже если мне назавтра придется умереть за него.
Слава Богу, мне хватило сил удержать себя и сперва сходить в ванную за смазкой. Это я еще соображал, но когда я вернулся и увидел его, этот точеный смуглый силуэт на белых гостиничных простынях, его спину, выступающие лопатки, длинные волосы, черные, как смола, и блестящие, узкую талию, округлые крепкие ягодицы, он был хорош, как сказка, я в жизни не видал ничего на свете прекрасней его. Сдерживал я себя с колоссальным трудом, я осторожно провел смазанными пальцами между его ягодицами и лег рядом, наваливаясь на него. Он застонал и повернул голову так, чтобы видеть меня. Глаза его в полутьме были черными, ресницы — длинные, мохнатые, словно усики ночной бабочки. Он полуоткрыл губы, и я видел, как влажно блестят его белые зубы.
— Потерпи, — прошептал я и стал просовывать в него пальцы. — Скажешь, если будет больно.
Он только закрыл глаза, словно от изнеможения.
Он бы такой узенький и влажный, я просто задыхался от этого, хотя даже еще не начал. Я старался растянуть его, чтобы дальнейшее вторжение не было таким болезненным, но вдруг он вздрогнул и застонал.
— Тебе больно? — спросил я.
— Нет, — его голос был хриплым и низким. — Мне так приятно. Дотронься еще.
У него было внутри какое-то чувствительное место, от прикосновения к которому он просто заходился, я просунул свободную руку ему под живот и обнаружил, что его член такой же твердый, как в первый раз. Клайд стонал и звал меня по имени, просил не переставать. И тут у меня окончательно сорвало крышу. Я больше не мог терпеть ни минуты. Я хотел только одного — вставить ему. Чтобы он орал подо мной от удовольствия, чтобы обладать им полностью, раскатать его по этой постели, довести до обморока… Я сам не знаю, что со мной случилось, но я говорил ему такое, на что у меня в жизни никогда язык бы не повернулся, особенно с мужчиной. Я входил в него, шепча, какая у него узенькая дырочка, как мне приятно входить в нее, как мне нравится, что я у него первый, что я сейчас затрахаю его так, что из него будет течь, что я схожу с ума от его задницы, и прочее, чего я повторить не могу. Мой член, горящий от напряжения, входил в эту влажную тесноту, и я чувствовал, что могу трахать его всю ночь и все же не насытиться.
Клайд
В ту ночь мы с Бонни легли спать только под утро, в одной постели и обнявшись. Я был измучен до предела, но счастлив, как никогда в жизни. Бонни, часть души моей, ты вдохнул в меня жизнь, такую, какую я не чаял уже получить на этом свете. Я не знал, как жил раньше. Я не хотел вспоминать прошлое — бесцельное существование, оскорбительное для человека.
После того, как мы во второй раз оторвались друг от друга, я в порыве благодарности обнял его за шею. Мне ужасно хотелось спать, и в то же время я был слишком взвинчен и слишком утомлен, чтобы уснуть. Меня снова заколотила дрожь, и Бонни озабоченно натянул на меня одеяло.
— Тебе больно? — со страхом спросил он.
Как я был благодарен ему за этот страх в голосе. До этого никто так не заботился обо мне.
— Нет, — ответил я.
— Ты хочешь спать?
— Нет, что ты, — неписаные законы любви требуют участия к партнеру и после самого акта, я не собирался пренебрегать ими. — Мне кажется, надо перестелить постель, — сказал я.
Я боялся того, что подумает гостиничная прислуга, убирая утром комнату Бонни.
Он тут же поднялся, ушел в мою комнату и вскоре вернулся, держа в охапке простыни, одеяла и подушки. Я поднялся и помог ему скинуть на пол испачканное белье и заново застелить постель, но при этом меня так шатало, что я вынужден был опуститься в кресло, предоставив Бонни заканчивать работу одному.
— Пойдем-ка, — вдруг сказал он, наклоняясь ко мне.
Он взял меня за руку, поднял и повел в ванную. Там Бонни включил душ и заставил меня встать под него. Мне было немного совестно принимать его заботы, но я так ослаб от переживаний, и телесных, и духовных, что мог лишь подчиняться ему.
Бонни наскоро помыл меня, потом потянул из-под душа:
— Дай-ка теперь я.
Я хотел было предложить ему свои услуги, но он уже деловито и очень быстро намыливался с ног до головы. Я смотрел на него, привалившись к стене и думал, как он, наверное, был нежен и внимателен со своими женщинами. Я и не думал выделять себя из череды его любовниц и возлюбленных, втайне считая, что недостоин такой чести.
Он вылез из ванной, обернул бедра полотенцем и обнял меня.
— Прости, — сказал я, — я совсем расклеился.
— Ничего удивительного, — нежно и весело проговорил он. — Ты не хочешь выпить?
Я покачал головой.
— Тогда пошли спать.
Мы вернулись в его комнату и забрались под одеяло. Я с наслаждением вытянул ноги. Тело Бонни согревало меня, он придвинулся еще ближе, я подумал, что он хочет что-то сказать, но он только сжал мою руку в своей и тут же заснул. Прислушиваясь к его сонному дыханию, незаметно заснул и я.
Бонни
Я проснулся около полудня. Клайд спал, положив голову мне на плечо, от него пахло невыразимо приятным запахом здорового сонного тела, а лицо было мягким и сосредоточенным одновременно. Я слышал его легкое дыхание, чувствовал его тепло и все то же вчерашнее желание проснулось внутри, словно ничего и не было. Я притянул его к себе, осторожно, чтобы не разбудить, и поцеловал в макушку. Честно говоря, я совершенно не задумывался над технической стороной дела, вроде, ну и что мне теперь делать, если я переспал с мужчиной? Я даже не пытался представить себе будущее этой связи. Я хотел его, я любил его, он был рядом со мной, и этот дешевый номер в дешевом мотеле казался мне райским островом, на котором мы были вдвоем.
Удивительно, мы с ним не спали практически сутки, мы целый день ходили по Лесу, я пережил самый чудовищный кошмар в своей жизни, да и он, я думаю, вряд ли сталкивался с чем-то подобным, но этой ночью я занимался с ним любовью так, как будто ничего этого не было. Мое тело было наполнено такой яростной первобытной энергией, словно и страх, и усталость трансформировались внутри в мощный стимулятор, на котором я мог существовать еще сутки. Я хорошо знаю, как долго стресс не покидает человеческое тело. Но он, его близость, его любовь очистили меня так, как я и не ожидал. Теперь я готов был ко встрече с чем угодно в этой проклятой дыре. В каком-то смысле я даже благословлял вчерашний кошмар. Если бы не он, мы наверное еще долго бы ходили друг около друга, не зная, что с нами творится.
Он зашевелился под моими руками, просыпаясь, и взглянул на меня сонными глазами. Смутился, потом улыбнулся. Я немного побаивался, что он вдруг станет раскаиваться в собственном пыле вчерашней ночью и в том, что позволил мне черт знает что, но он только прижался ко мне сильнее с той безоглядной доверчивостью, которая так сводила меня с ума вчера. У него тоже была эрекция. Довольно сильная, и когда я провел ладонью по его спине, он задышал чаще и уткнулся лицом мне в шею, щекоча ее дыханием и, видно, не решаясь поцеловать.
Но тут зазвонил мой мобильник, который лежал на тумбочке, и мне пришлось ответить.
Это был шериф. Он приносил извинения за вчерашнее и просил приехать: в городе появился фермер, у которого пропала жена, он жил возле Леса, и с ним предполагалось поговорить.
Я не хотел работать, я хотел трахаться. Черт возьми, но все, связанное с Лесом, так волновавшее меня еще вчера, откатилось куда-то на задний план. Я хотел только одного — быть с Клайдом. Мне хотелось ухаживать за ним, как за женщиной. Сводить его в дорогой ресторан. Купить ему подарок. Пойти с ним гулять и держать его за руку. А самое главное, заниматься с ним любовью тогда, когда мне хотелось.
Но нам пришлось встать, одеться, умыться, побриться, спуститься вниз и сесть в машину. Поехать в кафе, съесть там очередной кусок терезиного пирога, поговорить с угрюмым небритым типом, который рассказал, что на самом ближнем к Лесу поле растет какая-то странная пшеница, потом поехать смотреть на эту пшеницу…
Как только мы встали, на нас напала странная стеснительность. Причем не только на моего застенчивого возлюбленного, но и на меня. Очевидно, мы слишком глубоко переживали случившееся ночью, так что каждый раз, когда наши глаза встречались, мы дико краснели. Оба. Когда он случайно дотрагивался до меня, я чувствовал, меня как будто шибало током. Я не мог оторвать от него взгляда, от его профиля, когда он вел машину, от его худощавого тела, я отлично помнил его обнаженным, каждую линию, но как только он ловил мой взгляд, я тут же отворачивался, словно меня застали на месте преступления. Я беспрерывно думал только об одном, проходя привычные процедуры, разговаривая с людьми, беря для анализа корявые раздутые стебельки пшеницы, ссыпанные в амбар, — о том, позволит ли он мне сделать это еще раз, смогу ли я прикоснуться к нему сегодня вечером, захочет ли он меня, смогу ли я снова обладать им, или ему было больно и неприятно то, что я с ним сделал. Я умирал от желания остаться с ним наедине, сказать ему, как я люблю его, как мне хорошо с ним, но, как назло, нас целый день не оставляли в покое. Казалось, что после вчерашнего инцидента все решили убедить двух агентов из города, что они всем необходимы и всеми любимы. И все же, когда я ловил на себе внимательный взгляд его зеленых глаз, я чувствовал себя таким счастливым, словно мне подарили целый мир.
Клайд
К вечеру я уже не находил себе места. Целый день мы с Бонни мотались по городу, как будто только сейчас местные жители поняли и оценили наше присутствие. Мы вдруг оказались всем нужны, да что там, просто необходимы. Меня это поначалу раздражало, потом злило и напоследок просто вывело из себя. Когда шериф после целого дня беготни предложил нам поехать к нему в офис, посмотреть кое-какие материалы, долгие годы лежавшие под замком в сейфе, я резко отказал ему, сославшись на усталость. Бонни посмотрел на меня с признательностью.
Мы заказали ужин в номер. Я немного волновался, в дверях принимая у официанта заказ. С прошлой ночи мы с Бонни не оставались наедине. Торопливое одевание утром не в счет. Я не знал, что Бонни скажет и сделает теперь, не захочет ли он послать меня куда подальше и забыть обо всем, что между нами произошло. Казалось бы, его взгляды, которые я ловил на себе целый день, должны были убеждать меня в обратном, но я боялся верить собственным глазам. Удивляюсь, как при такой маниакальной недоверчивости к очевидным фактам мне удалось сделать карьеру ученого.
Я поставил еду на столик и сел рядом с Бонни. Я дал себе слово вести себя, как ни в чем не бывало. Мне не хотелось, чтобы Бонни хотя бы мельком заметил мои сомнения на его счет, он-то вел себя совершенно естественно.
— Ого, еда, — сказал Бонни, потирая руки и подсаживаясь поближе к столу.
Я глаз от него не мог оторвать. Во всем, что он делал, Бонни был прекрасен. Он отправил в рот кусок курицы, вожделенно заурчал и подмигнул мне. Едва я увидел, с каким азартом он поглощает ужин, у меня отлегло от сердца. Человек, недовольный своим положением в мире, не станет есть с таким аппетитом. Я только теперь почувствовал, как сильно проголодался, и тоже накинулся на еду. Минут за десять мы с Бонни опустошили все блюда и тарелки.
К ужину я заказал бутылку вина. Бонни разлил вино в бокалы. Я следил за ним с волнением. Для меня теперь это движение исполнилось величайшего смысла, потому что было обращено к недавнему еще прошлому.
Мы с Бонни пили вино и смотрели друг на друга поверх бокалов. В глазах Бонни зажглись веселые огоньки. Он допил свое вино, облизнулся и сказал:
— Я по тебе соскучился. Иди сюда.
Вместо ответа я стянул с себя свитер. Бонни обнял меня за плечи и поцеловал в шею. Я под его тяжестью упал навзничь. Меня вдруг ни с того ни с сего разобрал смех. Близость Бонни возбуждала меня после целого дня воздержания. Джинсы уже были мне тесны в паху.
— Что ты? — спросил Бонни.
— Ты опять сверху, — прикрывая рот рукой и трясясь от смеха, проговорил я.
— А ты как хочешь? — Бонни приподнял бровь, кончиками пальцев он гладил мои соски, у меня уже не было охоты отвечать ему и препираться из-за первенства в постели. Я хотел, чтобы он вогнал мне.
Я не стал отвечать, а вместо этого расстегнул ему ширинку и сунул руку ему между ног. Я чувствовал себя так раскованно, словно всю жизнь только и делал, что трахался с мужчинами. Бонни застонал. Он накрыл мою руку своей рукой, не мешая мне ласкать себя. Я рывком стянул с него брюки и стал целовать его член. Это казалось мне самым естественным занятием на свете, я просто пользовался возможностью следовать своим желаниям, не задумываясь о последствиях. Не прекращая облизывать его член, я стянул с себя джинсы и белье. Стоило мне оказаться в объятиях Бонни, и одежда становилась мне тесна и нестерпимо раздражала меня. Подняв глаза, я увидел, с какой жадностью Бонни смотрит на мое обнаженное тело. Это завело меня еще больше. Я взялся за свой член. Для этого мне пришлось встать на колени. Я снова чувствовал острое томление где-то в области диафрагмы. Тело помнило мучительное и сладкое наслаждение прошлой ночи и теперь изнывало в ожидании. Бонни как будто почувствовал мое состояние. Он положил обе руки на мои ягодицы и сильно сжал их. Я невольно вскрикнул и выпустил изо рта его член.
— Повернись спиной, — хрипло сказал Бонни. — Мне не терпится посмотреть на тебя сзади.
Я встал на четвереньки, опираясь о подлокотник дивана. Пальцы Бонни скользнули между моих ягодиц, и сразу же его член вонзился туда же. На этот раз он обходился со мной более грубо, чем в прошлый раз, но мне это даже нравилось. Я стонал от наслаждения всякий раз, когда его член, туго проходя внутрь моего тела, задевал какую-то чувствительную точку.
Бонни всем телом прижимался ко мне сзади, я слышал его тяжелое дыхание, сводящее меня с ума. Он запустил пальцы мне в рот, я кусал и обсасывал их, а мой любовник ни на миг не прекращал трахать меня, и когда его семя хлынуло в меня, он еще сильней вогнал мне свой член, так что я вскрикнул от боли. Сам я не кончил, хотя получил наслаждение не меньшее, чем Бонни. Мой член стоял торчком и чуть не разрывался от напряжения. Бонни, не вынимая из меня, сжал его рукой. Понадобилось всего пять секунд настойчивых ласк, чтобы фонтан белой спермы брызнул на ковер. Я рухнул в изнеможении на диван, увлекая за собой Бонни.
Через несколько минут он приподнялся и потянул меня к себе. Лицо его было веселым, он улыбался своей заразительной мальчишеской улыбкой.
— Ты просто псих, — сказал он весело. — Ты меня так заводишь, что мне кажется, я сейчас чокнусь.
— Взаимно, — сказал я, кладя голову ему на грудь.
— Что будем делать с ковром? — спросил он меня с любопытством. — Если узнают, что агенты из города не только боятся Леса, но еще и педики, мы подорвем авторитет государственных служб навсегда.
Меня затрясло от смеха. Самым потрясающим в моем новом состоянии была эта удивительная легкость, с которой я воспринимал происходящее. Обычно мне все тяжело — работать с людьми, общаться, поддерживать разговор, выносить чужие взгляды. Я хорошо чувствую себя только наедине с книгой или работой. А тут я чувствовал себя так естественно и спокойно, что сам себе удивлялся. Правда, только наедине с Бонни. Достаточно нам было расстаться или оказаться в чужом обществе, как я просто не мог понять, неужели этот вежливый, симпатичный, обаятельный мужчина, на которого заглядывались женщины, — мой любовник, который вчера ночью говорил мне все эти сладкие и бесстыдные слова.
— Ну чего ты ржешь? — спросил он меня своим обычным спокойным голосом, которым всегда отмачивал какую-нибудь шутку. — Думаешь, уборщица решит, что это кефир?
Я продолжал смеяться, а он обнимал меня, и я чувствовал, как ласковы его руки, он поглаживал мне шею под волосами и целовал меня в макушку, а я думал, какой же я был идиот, что не узнал этого счастья раньше. А потом подумал, что и правильно. Потому что я хотел этого только с Бонни и ни с кем другим.
* * *
— Нам пора спать, — сказал Бонни, лежавший на спине с сигаретой в пальцах. Клайд лежал рядом, опершись на локоть. Его лицо странно преобразилось, возможно, виной этому был теплый свет торшера. Оно сделалось мягким, исчезли напряженные морщинки в уголках глаз и губ, рот налился алым цветом и припух, глаза сияли. Бонни глядел на него с неприкрытым обожанием.
— Мы каждый день встаем в полдень, — продолжал Бонни. — Шериф решит, что мы ленивцы.
— Ты имеешь в виду — лентяи? — спросил Клайд, хихикнув.
— Нет, ленивцы. Такие, знаешь, которые на деревьях висят.
Клайд засмеялся и уткнулся лицом Бонни в грудь. Тот вздрогнул, когда его кожи коснулись длинные мягкие волосы. Положил руку Клайду на голову, нежно перебирая пальцами вороненые пряди.
— Слушай, — сказал Клайд, отсмеявшись и прижимаясь щекой к груди Бонни. — После этого экскурса по Лесу и этой птицы мы имеем права на полугодовой отпуск на Багамах.
— Они ничего не знают про птицу. Мы им не рассказали. Слушай, Клайд, ты можешь дать ей какое-то объяснение? Хоть какое-то?
Клайд сел. У Бонни опять возникло ощущение, что он хочет надеть очки, возможно, ему в них лучше думалось. Во всяком случае он сделал какой-то неопределенный жест, словно поправлял дужку на переносице. Достал сигарету из пачки на тумбочке. Бонни дал ему прикурить и приготовился слушать.
— Понимаешь, — тихо заговорил Клайд, — я думал об этом. Хотя, — он внезапно весело улыбнулся, — думать было сложновато, потому что я хотел думать о другом. — Бонни тоже рассмеялся. — Но все равно, мне кажется, что я кое до чего додумался, только ты не смейся. И не считай, что я спятил. Это не научная теория. Скорее, научно-фантастическая.
— Тут везде сплошная научная фантастика, — задумчиво произнес Бонни, гася сигарету.
— Да, но мои дорогие коллеги затоптали бы меня ногами. Особенно Максвелл, — Клайд усмехнулся чему-то своему. — Ладно, слушай. Я думаю, что этот Лес — единая система. Любой лес, конечно, единая система, экологически связанная, но этот, в каком-то смысле, разумная система, — Клайд опасливо глянул на Бонни, ожидая, что тот кинется звонить по телефону в психиатрическую скорую помощь, но тот только слушал с напряженным любопытством. — Ты, наверное, читал в детстве Толкиена? — Бонни кивнул. — Ну так вот, помнишь, там был Вековечный лес, который обладал разумом, враждебным человеку. Это, конечно, сказка, но я думаю, что мы столкнулись с чем-то в этом роде. Возможно, здесь была какая-то аномалия. Но я не заметил ее следов. Уровень радиации в норме, никаких магнитных возмущений. Я не предлагаю эту теорию как научную, ни в коем случае, просто мне кажется, что этим Лесом владеет какая-то злая воля, и именно она подогнала всех его обитателей под свой ранжир. Его экология чужда не только человеку, но всей природе, словно кто-то специально придумал систему, отрицающую нас. С которой мы можем сосуществовать, только подчинившись, или умрем. И здесь дело не в одних животных, помнишь, как нас выбросило, когда мы только сюда приехали? Я думаю, что тут и физика, и химия другие. Искривление пространства. — Он замялся, подбирая слово. — Червоточина.
Бонни молчал, кусая костяшку пальца. Клайд бледно усмехнулся.
— Ты считаешь меня психом? — спросил он.
— Нет, — ответил Бонни. — Ты сказал почти то, что я думал, только ты… Хорошо это сказал. Понятно. А насчет физики и химии… Завтра, я надеюсь, придут анализы. Тогда мы сможем сказать точнее. — Он опять помолчал. — Видишь ли, я думаю, что мы должны эту теорию рассмотреть подробно. Есть какая-то система в этом во всем. Которую мы пока не видим.
— Согласен, — Клайд лег рядом с Бонни и положил ему голову на плечо. И тихо спросил: — Ты боишься?
Этот прямой откровенный вопрос был настолько нехарактерен для него, что Бонни удивленно скосил на Клайда глаза. Но ответил так же прямо.
— Боюсь. Это, как тебе сказать, для меня перебор. Я встречал всякие аномалии, но это похоже… На прямую угрозу, понимаешь?
— Понимаю, — Клайд нашел его руку и сжал. — Ты можешь мне кое-что пообещать?
— Что? — Бонни удивился еще больше. Он бы сделал для него все что угодно, его даже обижало, что Клайд не предъявляет на него никаких прав, словно по-прежнему старается отстраниться, словно делает вид, что все, что между ними каждый раз происходит, — в последний раз. А тут внезапно Клайд сделал шаг к нему.
— Пообещай, что ты никогда не пойдешь в Лес один, — Клайд приподнялся и заглянул ему в глаза.
— Хорошо, — серьезно сказал Бонни, кладя ему руку на щеку. — Не пойду. Но и ты должен обещать мне тоже самое.
— Обещаю.
Клайд
Наутро наше блаженное ничегониделанье кончилось. Я предполагал, что именно так и будет, нельзя же в служебной командировке целых три дня кайфовать, рано или поздно до тебя доберутся и придется отчитываться за проведенное без пользы для дела время. Бонни тоже чувствовал нечто подобное, потому что, не успел я, проснувшись, открыть рот с пророчеством близкой расплаты, как Бонни сказал:
— Боюсь, больше загорать нам не придется.
Я даже опешил, не находя, что сказать, настолько, оказывается, наши мысли были сходными.
— Ну да, — наконец произнес я, — у меня была в точности такая мысль.
Бонни, кивнул и серьезно посмотрел мне в глаза.
— Я тебя не очень заездил? — спросил он. — Может быть, ты полежишь сегодня?
— Ну уж нет, — я сразу вскочил с постели.
Ненавижу валяться без дела, даже такого предосудительного, как секс.
— Предлагаю после завтрака осмотреться, — сказал Бонни. — Мне что-то беспокойно, не произошло ли чего, пока мы тут…
Он сделал выразительное движение бровями и хрюкнул от смеха. Поражаюсь этому человеку, он как будто не находил никаких поводов для сомнений и раздумий, заведя после многих лет честной и беспорочной, по нынешним меркам, жизни любовника-мужчину.
Я сел в постели и принялся натягивать белье и одежду. Бонни уже успел одеться и по телефону заказывал завтрак в номер. Интересно, что думает о нас гостиничная прислуга, впрочем, неважно. У меня к местным жителелям сильно ухудшилось отношение, их мнение о моей особе меня совершенно не интересует.
Мы поели, обмениваясь ничего не значащими замечаниями о погоде. Это не было признаком наступающего охлаждения, просто мы с Бонни так хорошо понимаем друг друга, что не видим необходимости в подробных беседах.
Я сказал ему, что собираюсь пройтись по городу. Мне хотелось составить о нем впечатление сейчас, когда я узнал кое-что новенькое о причинах его странности. Согласен с любимым мною комиссаром Мегрэ: иногда, чтобы решить какую-то сложную задачу, не обязательно думать, достаточно просто находиться в определенном месте, дышать воздухом и стараться понять скрытую подоплеку происходящего, опираясь не на разум, а единственно на органы чувств.
Бонни не стал меня удерживать. Он даже не напомнил мне, чтобы я взял оружие, но я все же захватил его с собой, хотя был на сто процентов уверен, что стрелять мне не придется ни при каких обстоятельствах, хотя, наверное, на все сто уверен не был, иначе не взял бы его с собой.
За те несколько дней, пока мы нежились в номере и носу не казали наружу, погода резко изменилась. Видимо, на эту местность распространилась область высокого давления. Несмотря на яркое солнце, было очень холодно. Я вышел без перчаток, и мои пальцы тут же окоченели. На улицах не было ни души, что и понятно в будний день. Я даже почувствовал смутное беспокойство. Сказался внушительный стаж работы в офисе с девяти до пяти. В такое время мне бы категорически полагалось находиться на рабочем месте. Мне пришлось настоятельно напомнить себе, что я в командировке, и мою прогулку по городу даже не следует называть прогулкой, а, скажем, рекогносцировкой. Я начал внимательно смотреть по сторонам, но очень скоро бросил это дело, как заведомо бессмысленное. Город был неотличим от любого другого городишки на Среднем Западе. Чистенький, застроенный аккуратными домиками. Кое-где в цветочных горшках на окнах и под окнами доцветали осенние цветы. Я равнодушно смотрел на поникшие от заморозков лиловые и белые астры. Меня не умиляла домовитость здешних хозяек. Белоснежные занавески еще не означают близости здешних обитателей к человеческим существам.
Вместе с тем, я не ощущал враждебности, если она и была. Даже когда я вышел на окраину города по шоссе и увидел вдалеке Лес, мои ощущения не изменились. Возможно, любовная история притупила мою чувствительность, а может быть, такова была реакция психики на все перенесенные потрясения. Я не мог поверить, что все, случившееся с нами в Лесу, было взаправду. Раздумывая, я шел и шел вперед. Шоссе было пустынно. На повороте я увидел автобусную остановку — обычную лавочку и расписание движения автобусов на металлическом столбе. С одной стороны прямо к шоссе подступал лес, самый обычный, ухоженный, обнесенный сетчатой оградой. С той стороны, где находилась остановка, лежали луга, и до самого Леса не было ни единого деревца или куста, как будто растительность не дерзала приблизиться к черному исполину.
Я сел на лавочку и стал смотреть на Лес. С этой точки я мог обозреть всю его северную оконечность. Я заметил, что он рос на возвышенности, вроде огромного и очень полого холма. На ум сразу полезла всякая чертовщина об особых местах на поверхности земли, издавна посвященных или посещаемых темными силами. На открытом пространстве стал ощущаться ветер, которого не было в городе. Я поплотней укутался в куртку и сунул руки в карманы. Лес завораживал меня, но я смотрел на него спокойно, как мог бы смотреть на любой удаленный объект. Как будто спала та сила, что одушевляла его темную волю. Эта мысль мне понравилась. Я даже решил пересказать ее Бонни. Почему бы и в самом деле не предположить, что Лес бодрствует и погружается в оцепенение, повинуясь некоему циклу, а где есть цикличность, там уже есть закономерности, аналогии, словом, весь привычный науке инструментарий. Мне стало веселее. Не очень-то приятно осознавать, что ты сталкиваешься с чем-то совершенно непознаваемым, в особенности если это непознаваемое враждебно. Я лично верю в человека и верю, как ни глупо это звучит, что он — царь природы. Для чего-то же мы наделены разумом, которого нет больше ни у кого.
Я встал и сделал несколько шагов взад и вперед, на ходу мне лучше думается. Я пытался понять, чем на самом деле был Лес. Как он мог появиться, по каким законам жить. Мой энтузиазм простерся до того, что я готов был покинуть шоссе и, в нарушение собственного обещания, отправиться к Лесу, чтобы лично протянуть отважную руку к его тайнам. Скорее всего, мой порыв не довел бы меня до добра. Говоря откровенно, я все же склонен был одушевлять Лес, хотя и пытался думать о нем исключительно как об огромном, аномальном биогеоценозе. Говоря абсолютно откровенно, я пытался задобрить его своим хорошим отношением и объективным подходом и был в этот момент ничуть не лучше какого-нибудь высококультурного дурачка, пытающегося по-хорошему договориться с вооруженным бандитом.
В конце концов мне надоело размышлять, поскольку мои размышления ничем не увенчивались, я встал и направился обратно к городу. Некоторое время, пока его не заслонили деревья и дома, Лес маячил прямо у меня за спиной. Стыдно сказать, но я боялся обернуться.
Я шел к центру города и старательно раздумывал, почему не приходят чертовы анализы. С утра я постарался настроиться на деловой лад и позвонил-таки Лиз. Она промямлила что-то невразумительное, что не готово, но совсем скоро, что она не виновата в задержке и что второй день ее лаборатория работает только на меня. Я доверяю Лиз, она — отличный работник и очень талантливый ученый, но в ее голосе было что-то такое, что я готов был поверить: она бы фальсифицировала результаты анализов, но не решается.
Я дошел до главной площади, где стояли и офис шерифа, и наша любимая закусочная. Я уже хотел есть, прогуляв часа три по холодному воздуху. Я смирился с тем, что почти не увижу Бонни — если мы собрались работать, то по отдельности на данный момент у нас вышло бы лучше, чем вместе.
Площадь была пуста. Только у офиса шерифа стоял его джип. Ветер мел по асфальту сухие листья и катал одинокий пластиковый стаканчик, в котором подают кофе. И когда я уже собрался пересечь площадь, я вдруг увидел, что из офиса вышли шериф и мой напарник.
Я до сих пор не понимаю, какие тайны скрывает в себе человеческая психика. Даже несмотря на то, что я специально проходил курс психологии. Но ученые понимают в этом, похоже, даже меньше нас, грешных. Когда я увидел Бонни, его крепкую фигуру в подбитой мехом джинсовой крутке, его золотисто-каштановую голову, увидел, как он рассмеялся и потер рукой шею, — мне так нравился этот озадаченный и беспомощный жест, — мне показалось, что меня ударило током. Я ходил по городу полдня, даже не думая о нем, но теперь я понимал, что просто не мог думать обо всем этом. О его лице, о его прозрачных карих глазах, о его руках, так уверенно до меня дотрагивавшихся, о тех трех ночах, которые я с ним провел. Я лгу себе даже в мыслях. Не могу не лгать. Потому что сейчас это обвалилось на меня, словно снежная лавина. Я никогда ни с кем не был в постели. Мне не с чем это сравнить. Я не могу проанализировать этот принципиально новый опыт. Я даже не знаю, был ли я счастлив, я был просто ошеломлен случившимся настолько, что постарался об этом не думать, а задвинуть это в самый дальний угол сознания, потому что я этого боялся. Я боялся, что если я начну анализировать происшедшее, то мне придется серьезно задуматься над собой самим, гораздо серьезней, чем когда бы то ни было. Я гомосексуалист? Если нет, то почему я схожу с ума, когда он до меня дотрагивается? И что чувствует ко мне Бонни? Он не похож на извращенца, он говорил, что в жизни не был в постели с мужчиной. Тогда почему мне так хорошо с ним, почему я с ним счастлив, и он тоже выглядит счастливым? И как вообще я могу полагать счастьем подобные вещи? Раньше такие вопросы были для меня чистой теорией. Я очень гордился независимостью своего просвещенного и высокогуманного мнения и полагал, что по крайней мере с этой стороной жизни разобрался раз и навсегда. Сейчас же мне приходилось обдумывать все заново.
Я стоял и смотрел, как они с шерифом залезают в джип, не замечая меня, и сердце у меня бухало, как кузнечный молот. Мне кажется, что мы отлично друг друга понимаем, а на самом деле я ведь даже не знаю, о чем он думает, когда его губы касаются моих. Что происходит в его голове, когда он со мной? Для него это просто интрижка, или он хочет чего-то большего?
Я всю жизнь боялся заводить прочные отношения. Я знаю, что я малоинтересный человек, вряд ли кто-то захочет быть со мной постоянно. Может, все совсем не так, как я думал всю жизнь, и на самом деле мне не стоило так долго и упорно сидеть в собственной норе? Может, я просто боялся собственной тени? Не может быть, чтобы я, Клайд Вессен, отказывавший всем знакомым дамам даже в невинной просьбе поужинать, не имевший в жизни ни одного друга, я, каким я себя знаю уже почти тридцать лет, безропотно и даже не задумываясь о предосудительности подобных отношений, лег в постель с этим мужчиной? И я хотел этого, мне нравилось, я хочу этого и сейчас, когда смотрю на него. Я хочу жить с ним, знать о нем все, я хочу предъявить на него свои неоспоримые права, я, никогда ни на кого прав не предъявлявший? Эти крамольные мысли так заморочили мне голову, что когда Бонни с шерифом уехали, я вошел в кафе и даже не мог понять, что мне предлагается в меню.
Бонни
Клайд ушел первым. Я собирался отправиться сразу же, но, едва за ним закрылась дверь, как подкошенный, сел обратно на диван. Мне было о чем поразмыслить. Я достал сигареты и закурил. В голове у меня мелькнула шальная, развеселая мысль: «Вот так и становятся гомосексуалистами». Она показалась мне забавной, и я невольно прыснул, но тут же сделал серьезное лицо и даже провел по нему рукой, удостоверяясь, что оно не выкинет скверную шутку и не расплывется в улыбку, когда речь идет о таких важных вещах.
Мне было о чем поразмыслить, но думать как раз и не хотелось. Если оценивать ситуацию объективно, то я, конечно, гомосексуалист. Я провел не одну, а целых три ночи подряд с другим мужчиной, не пьяный, не обкуренный, и, честно говоря, не оказался бы повторить этот опыт.
Мне стало и смешно, и жутко, я даже похолодел, слишком уж головокружительным был этот скачок биографии. Я мог, конечно, поступить благоразумно. Поменять номер и больше с Клайдом ни в какие отношения, кроме служебных, не вступать. В конце концов, не я же это начал. Я даже не уверен, что люблю его. Ну, да, конечно, не уверен.
«Э, нет, — подумал я. — Это, брат, натяжка. Он мне очень даже нравится. Прямо скажем, меня к нему тянет. Я ведь не четырнадцатилетний щенок, чтоб не понимать, что со мной. У меня на него стоит. Это со счетов не сбросишь. Как говорила одна моя знакомая девушка, у мужчины либо стоит, либо не стоит. В данном случае ответ положительный».
И тут мне пришла в голову еще одна мысль. Она была уже больше достойна мужчины.
«В конце концов, какая разница, гомосексуалист я или нет. Меня никогда ни к одному мужчине не тянуло, кроме Клайда, наоборот, я всегда спал с женщинами и получал от этого удовольствие, мне это нравилось. Так же, как и спать с Клайдом. Ну, это ладно, пока оставим, суть не в этом, а в том, что мне надо не расплываться по дивану, занимаясь самоанализом, а думать, как выстраивать отношения с ним».
Тут я совсем уж взялся руками за голову. Я не знал, как ко мне относится Клайд. Почем я знаю, может, это он явится сегодня с официальным выражением лица и заберет вещи. Такое вполне может случиться. Я снова похолодел. Мне совсем не хотелось, чтобы Клайд уходил, я просто впадал в панику при одной мысли об этом. И дело тут было не в сексе. Я готов был не спать с ним больше, даже не прикасаться к нему, только бы видеть его рядом. Быть его другом, больше мне ничего не хотелось. Я вспомнил молодое, красивое тело Клайда, и у меня засосало под ложечкой так, что даже стало нехорошо. Все-таки это были самые лучшие ночи в моей жизни. Можно говорить себе, что угодно, но это была настоящая любовь. Мы с ним дышали одним воздухом и говорили на одном языке. Ни с одной из моих женщин у меня такого не было. Представлять себе, что это больше не повторится, было все равно, что видеть в последний раз родной дом, куда только-только вернулся после целых лет отсутствия.
Больше выдержать этого я не мог. Я поднялся, одним прыжком оказался у двери и с максимальной в пределах приличия скоростью ринулся на улицу. Я должен был немедленно найти Клайда и переговорить с ним, даже если нам придется объясняться, размахивая руками, посередине мостовой.
Я даже отдаленно не представлял себе, куда он может пойти. Вышел из дому и покрутил головой во все стороны в слабой надежде увидеть его. Клайда я, конечно, не нашел, зато в некотором отдалении увидел шерифа. Я чертыхнулся про себя. Местные обитатели всегда не вовремя, похоже, это было основной отличительной особенностью местного населения.
Шериф приятельски махнул мне рукой. Конечно, у него было ко мне дело, и очень важное, и срочное. Что-то он такое откопал в местном архиве. Я чуть не подавился злостью, но пришлось идти с ним. Не мог же я сказать: «Сэр, у меня первый гомосексуальный опыт в жизни, вы не видели моего любовника, мне надо кое-что сказать ему по этому поводу».
Шериф промариновал меня в своем архиве до самого вечера…
Вечером, когда я пришел в номер, Клайд был уже там. Он сидел в кресле со стаканом сока и что-то читал, но лицо у него было таким, словно он не понимает ни слова. Не сомневаюсь ни на минуту, что он тоже думал.
Предыдущие дни мы провели в состоянии такой сексуальной лихорадки, что думать ни о чем другом, кроме этого дела, не могли. Что же такого он надумал теперь, когда пришлось насильственно возвращаться обратно, в привычную колею?
— Привет, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал бодро. Притворяться я ненавижу, но тут просто не знал, что делать.
— Привет, — Клайд поднял на меня глаза и улыбнулся своей обычной робкой улыбкой. — Как дела?
— Архив, очередное нападение, двадцать лет назад сожрали пару подростков. И так целый день.
Что бы я делал без моего чувства юмора?
— Я ужин заказал, — сказал Клайд. — Сейчас принесут.
Слава Богу, что можно было принимать официанта, расставлять тарелки, раскладывать еду и думать, как начинать разговор, и при этом я опять начал чувствовать обычное возбуждение. Наверное, я все-таки гомосексуалист. Меня от его близости бросает в жар, особенно когда я вижу его узкие бедра, обтянутые джинсами, его красивые губы, и как он отбрасывает прядь волос со своих зеленых глаз.
Кусок не шел мне в горло, и Клайд спросил меня, что случилось. Я наконец набрался решимости, черт возьми, мужик я или где.
— Слушай, — сказал я чужим голосом. — Надо поговорить.
— О чем?
Он вздрогнул. Лицо у него как-то изменилось, глаза стали больше, оленьи такие глаза, мне тут же расхотелось разговаривать, просто завалить его прямо здесь на ковре.
— О нас, — выдавил я банальную фразу.
Он прикусил губу, похоже, решил, что я сейчас произнесу что-нибудь вроде: «Между нами все кончено».
— Я слушаю.
— Клайд, я просто хочу понимать. Ты знаешь, я… Ну в общем это неважно, ты мне вот что скажи, ты что вообще об этом думаешь? Ну, о нас с тобой?
Он замялся. А может, решил, что это не прелюдия к разрыву, а и вправду серьезный разговор.
— Бонни, слушай, я понимаю, что ты никогда не был в подобных отношениях, — начал он в своей наукообразной манере, но я его прервал:
— Ты тоже.
— Да, и я тоже… Я, ну, я хотел бы… Хотел бы, чтобы мы… чтобы дальше… — он совсем скис, опустил глаза, и на его щеках выступили алые пятна.
— То есть ты хочешь продолжать? — спросил я довольно жестко, но мне надо было это услышать.
— Да, хочу, — сказал он с явным облегчением. — А ты?
— И я хочу. Просто я подумал, что тебе это, может, тяжело или неприятно, тогда лучше сказать сейчас, чтобы я был готов. — Эту фразу я выговорил уже без всяких усилий, у меня внутри все просто звенело от облегчения, я даже не знал, что так боюсь, что он меня выставит. Что он во мне нашел, не понимаю, мой благоразумный Клайд.
— Я очень рад. Мне нравится быть с тобой, — выжал он из себя, это уже напоминало обмен верительными грамотами. Похоже, для него официоз был единственным средством решения всех проблем. Я встал и, подойдя к нему, присел рядом на корточки. Положил ему руку на колено.
— И только? — спросил я. — Только нравится? А вот я от тебя с ума схожу.
Это было правдой, и я мог лгать себе сколько угодно, но правда всегда одна, как сказал не помню кто. Я сходил от него с ума, и это была та реальность, с которой мне приходилось считаться, пьяному или трезвому. Он посмотрел на меня, в уголках губ у него дрожала улыбка, я взял его руку и поцеловал. Красивая у него рука, большая мужская кисть, уже моей, правда, и с длинными пальцами.
Клайд
Мы погасили свет, разделись и легли в постель. Раздеваться, стоя в темноте, рядом с любимым человеком — самое фантастическое ощущение, какое я когда-либо испытывал. Бонни действует на меня, как хорошее вино. Так я и сказал ему в конце ужина, набравшись смелости для такого признания. Бонни даже покраснел, и мне от этого стало очень приятно.
Раздевшись, мы постояли рядом. Я всей кожей чувствовал близость его тела, хотя Бонни не прикасался ко мне. Это походило на какое-то волшебство. Наш разговор что-то окончательно сдвинул во мне. Прежде я наслаждался любовью с ним, еще плохо понимая, что происходит, сейчас же я словно прозрел. Чувство, об истоках которого я мог лишь гадать, вдруг открылось мне во всей глубине, если позволительно выражаться такими избитыми штампованными фразами, и я был счастлив, как никогда в жизни. Как будто сам воздух вокруг меня переродился в волшебный эликсир.
Бонни протянул руку и коснулся моей груди. Я перехватил ее и поцеловал. Бонни рассмеялся и вдруг обхватил меня обеими руками за талию и притянул к себе. Наши бедра соприкоснулись, и тогда я в каком-то приступе вдохновенной смелости положил руки на его ягодицы. Они были крепкими и округлыми. Я чуть сжал их. Бонни снова рассмеялся, а я поцеловал его в губы, и тогда он притих.
— Пойдем, — шепнул я.
Мы легли на постель. В темноте я смутно видел его тело на белых простынях. Бонни лежал на боку и молчал, словно ждал меня. Я придвинулся к нему вплотную и снова поцеловал, лаская его спину. Я уже знал, что здесь у моего возлюбленного самое чувствительное место, и еще руки. Он обожает, когда я поглаживаю их кончиками пальцев. Бонни застонал.
— Ты меня хочешь? — спросил он.
Странно, с какой легкостью мы поменялись ролями, и, похоже, нас нисколько не угнетала эта перемена, меня-то, во всяком случае, нет. Мне хотелось доставить Бонни удовольствие, отплатить ему за то, что он был так нежен со мной. Я был готов думать о его наслаждении в ущерб своему. По-моему, это и означает быть мужчиной.
Я лег к нему очень тесно и начал осторожно целовать его плечи. Он обнял меня, и я почувствовал, как его пальцы перебирают мои волосы, но не так, как обычно, а гораздо мягче, и еще мне почудилась в этом движении нежная покорность. Я почувствовал прикосновение напрягшегося члена Бонни. Мой собственный уже давно стоял, головка упиралась в бедро моего возлюбленного, и я не пытался ни усилить, ни ослабить нажим, продлевая упоительное и дразнящее удовольствие.
— Да, — чуть слышно ответил Бонни.
— А я тебя.
Я протянул руку в сторону и нашарил на столике тюбик крема. Пробка соскочила от нажатия пальцев и спрыгнула на ковер. Бонни чуть заметно вздрогнул в моих объятиях. Я снова поцеловал его и шепнул:
— Ложись на живот.
Он послушался. Я приподнялся на руках и лег на него. Я целовал его спину, задевая губами невидимые волоски на коже. Скоро мне удалось добиться того, что он перестал думать о том, что ему предстояло. Бонни стонал все громче, мускулы на его спине сокращались, на коже выступил пот. Он ждал меня.
Я сделал так же, как делал он, сперва ввел в его отверстие смазанные пальцы. Он вздрогнул, но не застонал, наверное, прикусил губу, от этой мысли я почувствовал дикое возбуждение и вставил сильнее. Его короткие волосы рассыпались, как какой-то чудесный мех, и я поцеловал его в шею под ними, прямо в теплые волоски. Он был мой, он принадлежал мне. Это была единственная мысль, которая держалась в моей голове, и еще предвкушение какого-то неиспытанного наслаждения, когда я вынул пальцы и стал ему вставлять, медленно, чтобы не причинить боли. Он покорно расслабился подо мной.
— Бонни, — шептал я. — Бонни, милый.
Он повернул голову так, чтобы я мог поцеловать его. Я запустил ему руку под живот и сжал его член. И он наконец застонал, коротко, сквозь зубы, и я начал двигаться, медленно, изо всех сил сдерживаясь, потому что мой член, стиснутый упругими тканями, уже болел от жажды немедленного удовлетворения. Бонни изогнулся, он стал двигаться в такт мне, он опять застонал, потом стал тереться затылком о мое плечо. Если ему и было больно, то я чувствовал, что удовольствие сильнее боли.
— Еще чуть-чуть… — вдруг попросил он сорванным голосом. — Как хорошо, Клайд, ну же…
Я стал двигаться быстрей, мы делали это в полном согласии, он вскрикивал подо мной в голос, если я, совершенно обалдевший от наслаждения, забывал ласкать его член, он направлял меня рукой и кончил подо мной первый, впившись зубами в мою другую руку, которую целовал все это время. Я кончил сразу за ним, и пока я лежал на нем, обессилев от блаженства, кроме всепоглощающего ощущения истомы во всем теле, я чувствовал какую-то дурацкую гордость за то, что доставил ему удовольствие. Я правда ощущал себя мужчиной.
Когда я наконец отвалился от него, Бонни повернулся на бок и взглянул на меня, как мне показалось, с интересом.
— Слушай, а я и не знал, что это так… — он внезапно замолчал.
— Как? — спросил я, коснувшись пальцами его щеки.
— Не знаю. Это больно, но вместе с тем ужасно приятно, — ответил он задумчиво.
Я улыбнулся.
— Слушай, я ужасно хочу пить, — сказал я. — Там еще остался чай в чайнике?
— Ага, — ответил Бонни. — И мне принеси.
Когда я вернулся в комнату, он уже включил свет и, вывернув шею, пытался рассмотреть что-то на плече.
— Что ты там нашел? — поинтересовался я.
— Ищу засосы, — широко ухмыльнулся Бонни. — Мне еще никто не ставил засосы таким образом.
Я молча продемонстрировал ему красноватые отметины зубов на своей руке. Бонни поджал губы:
— Прости. Очень больно?
— Ерунда.
Я дал ему напиться из своей чашки, а потом допил остатки.
Мы снова легли рядом, глядя в потолок. Бонни подложил руку под голову.
— Удивительно, до чего быстро может все повернуться, — сказал он. — Когда я ехал в командировку, если бы мне кто-то сказал, что я буду трахаться с мужчиной, я бы ему в челюсть дал, честное слово.
Я осторожно промолчал. Я помнил, что он говорил мне за ужином, но, видимо, все еще не очень верил ему, вдруг да Бонни придет в голову разочароваться в наших отношениях.
— Я тоже, — сказал я, когда молчание стало неприличным. — Ты же знаешь, у меня никогда никого не было.
— Но ты не разочарован? — спросил он, повернув ко мне голову. На его скулах все еще горели пятна румянца, что очень красило его. Глаза в электрическом свете казались совсем темными.
— Нисколько, — от души ответил я.
Тогда он рассмеялся и поцеловал меня.
В три часа ночи негромко пискнул будильник. Я всегда вожу их с собой, громкость сигнала у них настраивается от громоподобного до еле слышного. Слух у меня тонкий, я услышал один-единственный звонок и проснулся, а Бонни продолжал спать. Что и требовалось. Я очень осторожно сел в постели и нашарил ногой тапочки. Одежда еще с вечера была предусмотрительно сложена на диван в гостиной, так, чтобы Бонни этого не заметил. Я держал приготовления к ночной экскурсии в тайне от него по одной единственной причине: он наверняка помешал бы ей или поставил бы условием свое участие. Ни то, ни другое меня не устраивало. Я собирался сходить в Лес один, ночью. Это намерение, поначалу в виде неопределенного желания, возникло у меня, еще когда я смотрел на Лес впервые после нашего с Бонни импровизированного медового месяца. Я не забыл ощущения умиротворенности, которое поразило меня в этом зрелище. Лес ничем не грозил и ничему не угрожал, он существовал себе в стороне от людского мира и казался не более опасным, чем встающая над горизонтом осенью разбухшая, огненно-рыжая луна. Я хотел теперь, в самое темное и страшное время, проверить свое ощущение. Вообще-то я не очень храбрый человек. Я, например, никогда не решился бы погулять в обычном лесу, даже в городском лесопарке, после наступления темноты. Но мне показалось, что у меня с Лесом установилась взаимосвязь, некие узы взаимопонимания. Так ли это, я и собирался проверить.
Плотно притворив дверь спальни и включив в гостиной настольную лампу, я быстро и бесшумно оделся и выскользнул за порог. Оружие я брать с собой не стал.
Когда я вышел на крыльцо гостиницы (очень удобно, здесь двери нигде не запираются на ночь), то увидел, что мостовая покрыта пушистой пеленой первого снега. Он продолжал неслышно сыпаться с закрытых тучами небес, свет фонарей стал ярче и веселей. Я люблю первый снег. Мне слышится в нем, и чем старше я становлюсь, тем отчетливей, перезвон колокольцев; стоит взглянуть на него, и в душе поселяется ощущение рождественской сказки. Я поглубже вдохнул воздух, пахнущий первым морозцем, и направился к окраине города, с удовольствием оглядываясь, чтобы поглядеть на цепочку своих следов, быстро засыпаемых снежком. Приметы, сопровождавшие начало моего пути, казались мне очень благоприятными.
Я дошел до Леса очень быстро, потому что, боясь замерзнуть, шагал широко и ни разу не остановился отдохнуть, пока не оказался в тени первых деревьев. На открытом заснеженном пространстве света было даже больше, чем в городе. У предметов появились отчетливые тени. Я без малейшей дрожи углубился в Лес безо всякой тропинки. Здесь, конечно, снега еще не было. Мне пришлось брести наугад в потемках. Я выставлял вперед руки, чтобы не налететь на сук или, еще вероятней, на ствол. Я сам не знал, куда иду, и все же вышел на то место, куда подспудно хотел и боялся попасть, — на берег озера. Оно подернулось матовым зеркалом первого льда, у самого берега держалась молочно-белая неровная полоса, точно накипь. Я подошел и поковырял ее носком ноги. Лед был совсем тонкий и хрупкий. Он быстро надломился, показалась черная вода. Все было тихо, исполнено покоя, который я уже не ожидал найти в этом месте.
Я сунул руки в карманы куртки и еще немного постоял на берегу, глядя на постепенно проясняющееся небо над головой. Лесу нельзя было верить, он был обманчив в каждом из тысячи своих обликов, но я не находил никакого смысла в том, чтобы верить или не верить ему. Не спуская глаз с неба, я повернулся и пошел в Лес, чувствуя себя не более встревоженным, чем если бы преодолевал полосу сада перед собственным домом.
Я опять пошел напрямик, даже не удосужившись вынуть руки из карманов. Что-то говорило мне, что моя безопасность обеспечена силами гораздо более могущественными и действенными, чем мои слабые руки.
Я шел, шел и вышел на поляну. Она была довольно обширна, пуста, безо всякой вполне уместной в любом лесу молодой поросли. Впрочем, так тесно выступали корни больших деревьев, что, видимо, даже для самых маленьких деревцев не хватало земли, только в центре торчал большой пень. Я удивился: поваленного дерева рядом не было, поверхность пня выглядела гладкой, точно спиленной, но кому понадобилось валить в Лесу одно-единственное дерево и, если на то пошло, как его вывозили через плотный строй больших деревьев?
С хрустом и шелестом приминая ногами пожухлую листву вперемежку со снежком, успевшим запорошить поляну, я добрел до пня и уселся на него, расчистив себе место двумя взмахами руки.
И тут я, должно быть, заснул. Иного объяснения произошедшему я придумать не могу. Возможно, сыграло свою роль подспудное нервное напряжение, которое все-таки, несмотря на внешнее спокойствие, накапливалось во мне. Я не врач, диагностировать свое состояние я не в состоянии, поэтому просто опишу, что видел.
На поляне было светло. Я видел вокруг нее голые древесные стволы, позади этого круга держалась непроницаемая для глаз тьма. И вдруг на самом краю этой темноты возникло какое-то шевеление. Я моргнул и увидел маленькое существо, худое и нескладное, словно оно было сложено из одних сухих веточек, с вытянутой головой и длинным носом. Существо ростом было мне где-то по колено и одной рукой придерживалось за исполинский ствол, как будто стеснялось подойти. Я еще раз моргнул. Как ни странно, страха я не испытывал, возможно, потому, что поведение существа не выражало агрессивности. Света вокруг было достаточно, чтобы я разглядел его во всех подробностях. Цвет его кожи в самом деле напоминал сухие ветки. На личике поблескивали маленькие темные глаза, не человеческого и не звериного разреза, но умные и понятливые. На голове я разглядел какие-то космы вместо волос. На существе была и одежда, невообразимые лохмотья из чего-то наподобие мха или лыка.
Наконец ему наскучило разглядывать меня, и оно приблизилось. В ту же секунду множество существ, во всем подобных первому, выбралось из Леса и со всех сторон направилось ко мне. Я рассматривал их, а они таращились на меня. Я даже подумал, что невежливо так долго молчать, если тебя окружают застенчивые собеседники, но тут первое существо (могу называть его лешаченком или кикиморой) открыло рот и заговорило писклявым голоском:
— Ты зачем пришел в Лес?
Интонация вопроса была сугубо мирная, так в очереди вас может спросить соседка, за чем вы пришли в магазин, за рыбой или за овощами. Тем не менее ответить на него было трудно.
— Просто пришел, — сказал я.
Я с первой минуты решил про себя, что либо брежу, либо уснул. Вступать в продолжительные беседы с собственным сновидением мне не очень-то хотелось.
Существо еще немного помолчало, глядя на меня своими круглыми бусинками, и сказало:
— Лес сегодня добрый.
Это явно надо было понимать, как светский ход для поддержания беседы.
— А вы кто? — поинтересовался я.
— Мы здесь живем, — ответил мне мой единственный собеседник. Остальные явно доверили ему вести беседу и не пытались вмешаться.
— А кто вы? — настаивал я.
Этот вопрос остался без ответа. На меня со всех концов поляны были устремлены сотни круглых глаз.
— Лес всегда добрый? — спросил я. Мне просто ради развлечения хотелось вытянуть из маленьких кикиморят всю подноготную, даже если они просто плоды моего бреда.
— Лес по-разному добрый, — веско заметил мой собеседник.
— А для людей?
— А люди — это ты? — застенчиво спросили у меня.
— Ну, хотя бы, как отдельный представитель человечества.
— Ты — не люди, — категорически заявило существо, оглядывая меня с ног до головы.
Завязывалась очень интересная беседа.
— А в городе?
— А, — существо пренебрежительно булькнуло что-то неразборчивое. Местные представители Хомо Сапиенс здесь явно уважением не пользовались.
— Зачем вы убили птицу? — спросило вдруг существо.
Я невольно поежился. На этот вопрос дать ответ было трудней, чем на все прочие. Наконец мне показалось, что я нашел приемлемую форму:
— Мы испугались. Она хотела напасть на нас.
Никакой реакции не последовало. По всем правилам игры теперь мне следовало задавать вопрос.
— Еще мы видели очень странное озеро. Вы знаете, что с ним случилось?
Тут, словно по команде, маленькие существа развернулись и устремились в Лес. В мгновение ока поляна снова стала пустой. На снегу не было видно следов маленьких ножек. Я помотал головой. Мне вдруг стало неуютно, отчего-то заболел желудок, да и отмерзшие руки и ноги напоминали о себе тупой болью. Я поспешно встал с пня и направился к стене деревьев по собственным, уже наполовину запорошенным следам. Я молился только об одном, чтобы Лес побыл добрым еще немного и вывел меня наружу с той же легкостью, что и завел сюда. На мое счастье, не сделал я и сотни шагов, как среди деревьев мелькнул огонек, и я вышел на шоссе в том же месте, где и вошел в Лес.
Когда я вошел в номер в шесть утра, первое, что я увидел, был Бонни. Он стоял над своим чемоданом полностью одетый и перезаряжал пистолет. На звук открывающейся двери он мгновенно обернулся. Он был бледен больше обычного.
— Ты где был? — спросил он тут же, голос у него был словно сорванный.
— В Лесу, — ответил я как можно более беззаботно. Бонни потемнел. Честно говоря, в этот момент я подумал, что зря все это затеял. Такого Бонни я бы в жизни не назвал милым и ласковым. Я к нему на километр бы не подошел.
— Ты мне обещал! — рявкнул он. — Я уже позвонил куда можно, даже шерифа из постели вытащил! Ты что, совсем идиот?
Я не люблю, когда на меня орут. К тому же я, как мне в тот момент казалось, добыл довольно ценную информацию. Я устал, мне хотелось поделиться ей. А он встретил меня руганью. Да, я с ним спал, но это был еще не повод, чтобы он командовал мной, словно я и вправду был его женщиной.
— Бонни, — сказал я спокойно. — Не надо на меня кричать. Я сам решаю, что делать, а что нет.
— Ты? — он уставился на меня с невыразимым сарказмом. — Сам решаешь? Решаю тут я, милый. И только я. Потому что с тобой при таком безответственном подходе может случиться все, что угодно.
Это было уже хамством. И я взбесился по-настоящему. Это было довольно странно, потому что я и боялся его гнева, и с диким, несвойственным мне упрямством старался спровоцировать его на еще больший. Я хотел его уязвить, теперь я даже понимаю почему. Он занял слишком много места в моей жизни и слишком быстро это сделал, так что я неосознанно сопротивлялся этому вторжению.
— Слушай, а с чего ты взял, что ты тут распоряжаешься? — спросил я, чувствуя, сколько ядовитой злости в моем тоне. — Я делаю, что хочу, и не собираюсь слушать твоих указаний. Я тебе не жена, чтобы ты мной распоряжался. — Я говорил нарочито спокойно и насмешливо, чтобы еще больше разозлить его. — Думаешь, что если ты меня трахаешь, ты можешь мной командовать? Я просто возьму отдельный номер. Чтобы ты перестал лезть в мою жизнь. — Последнее я сказал, чтобы ему было больнее. В этот момент я свято верил в то, что говорил, и хотел только одного — избавиться от его опеки.
— Отлично, — ответил он внезапно совершенно спокойным, холодным голосом. — Я ухожу. Чтобы когда я вернулся, тебя в моем номере не было. И будь добр, не предпринимай больше ничего без того, чтобы не поставить меня в известность, как твоего напарника. Если ты погибнешь, я получу дисциплинарное взыскание. — Как бы холодно он ни говорил, при этом у него дергалась щека. Я сделал ему больно и в этот момент радовался этому.
Он надел куртку и вышел. А я сел на диван и достал сигареты.
Бонни
…Конечно, я был неправ. Мне не стоило орать на него. Мне стоило радоваться, что он жив. Я действительно вообразил, что он моя женщина, за которую я отвечаю, а это совершенно неправильно. Но я больше ничего не умею. Я никогда не спал с мужчинами, черт побери. И не крутил с ними романов. Он, может, кажется робким и застенчивым, но тем не менее он мужик, а не баба.
Я отправился в нашу любимую закусочную, которая работала круглосуточно. За прилавком сонная девица, выкрашенная в модный лиловый цвет, сонно возила тряпкой по стаканам. Я попросил кофе и пирог.
Мне было очень худо. При мысли, что все рухнуло, у меня сосало под ложечкой. Я уговаривал себя, что, может, даже и хорошо, что все так получилось, что не стоило затягивать эту предосудительную связь, что, в конце концов, я должен быть рад, что так рано выяснил, что он не держит слова. Но это уже было совсем шито белыми нитками. Я хотел быть с ним рядом, просыпаться с ним в одной постели. Хотел говорить с ним. Слышать его голос. Я не хотел ссориться, я готов был попросить прощения. Потом я подумал, что он, наверное, рад предлогу от меня избавиться, и от этого мне стало совсем худо. Наверное, я действительно никуда не гожусь. Все, кто подходит ко мне близко, отказываются от меня.
В кармане затрещал мобильник. Я выхватил его с горячечным энтузиазмом влюбленного, ожидающего звонка от подружки, с которой он поссорился. Но это был шериф. Я сказал ему, что Клайд нашелся, и дал отбой. Кусок не лез мне в горло, и я вышел прогуляться.
Как меня занесло в Лес, я не знаю. Я шел и думал о Клайде, я злился на него, на то, что он так легко вывел меня из себя, я правда ужасно перепугался, не обнаружив его в постели, и этот страх еще меня не оставил. Я думал о нем, о его лице, таком нежном и покорном, когда он был со мной, и о том ледяном его выражении, в которое он замкнулся, словно сказочная принцесса в хрустальный гроб, когда я начал кричать на него. Я его любил, иначе и быть не могло, он ранил мое сердце, и я повел себя с ним, как последний дурак.
Очнулся я только на опушке. Но не остановился, а стал ломиться дальше без всякой дороги, со злым удовлетворением подумав: пусть меня сожрет кто-нибудь, так и надо. Как восьмилетний мальчишка, ей-Богу.
И тут я увидел ее. Я не знаю до сих, правда это было или это морок, подсунутый мне Лесом. Это была девочка лет семи, чем-то неуловимо похожая на Клайда. Черные волосы, зеленые глаза. Она была крохотная для своего возраста и очень тоненькая. В красной грязной курточке и зеленых резиновых сапожках. От удивления я остановился, как вкопанный. А она смотрел на меня снизу вверх с откровенным восхищением.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я. — Где твоя мама?
— Я здесь живу, — сказала она высоким голоском. — Я живу в Лесу.
— С родителями? Они тоже живут в Лесу? — я присел на корточки, чтобы мои глаза находились на одном уровне с ее.
— Нет. Лес — моя мама, — отрапортовала она четко. Я помню, в тот момент я подумал, что она заблудилась и сошла с ума.
— Что ты говоришь… Пойдем со мной.
— Не пойду, — она даже попятилась, а потом спросила с любопытством. — Ты убил птицу?
— Я, — ответил я удивленно. — А откуда ты знаешь?
— Весь Лес знает, — она дернула узким плечиком. — Ты нас спас.
Вот как? Так значит, я убил не порождение Леса, а его врага? Я почувствовал что-то вроде гордости, и она даже несколько примирила меня с этим темным чудовищем на холмах.
— А что это была за птица? — спросил я. — Она вам вредила?
— Вредила, — как-то уклончиво сказала девочка, отступая в лесную тень. — Ты молодец…
Я шагнул было за ней, но она уже исчезла. Я ничего не понимал. Плюнул и пошел обратно, все это было так нелепо, и я запретил себе об этом думать, тем более что в голову сразу полезли мысли о Клайде и как мне с ним помириться.
Клайд
Конечно, мне следовало бежать за Бонни, но я остался на месте из упрямства и еще больше от обиды — не терплю, когда мной распоряжаются, да еще так неприкрыто. Я сидел на диване, курил сигарету за сигаретой, злился и одновременно гадал, где в эту минуту может находиться Бонни. Я был уверен, что он сидит внизу в холле или ушел прогуляться. Сам бы я на его месте так и поступил. Прошло три четверти часа, прежде чем я стал беспокоиться. Не мог агент ФБР сидеть в холле и дуться почти час, это ни на что не похоже. С другой стороны, если он выполнил свое обещание и снял другой номер, почему не зашел за щеткой и постельными принадлежностями? Я встал, вышел из комнаты и спустился вниз. Ночной портье удивленно воззрился на меня в ответ на приветствие, а я не знал, доброй ночи ему пожелать или доброго утра. Бонни он, конечно, видел. Тот скрылся из гостиницы в неизвестном направлении. Я заволновался. Точнее, возбудил в себе это чувство, потому что в душе полагал, что Бонни отправился в какую-нибудь забегаловку, отвести душу в болтовне с местной ночной публикой. У него прекрасно получалось располагать к себе людей такого сорта.
Я поднялся в номер, надел верхнюю одежду и второй раз за ночь вышел из гостиницы, проклиная судьбу и себя самого. К утру значительно потеплело, снег растаял, оставив на тротуаре грязные лужи. Настроение у меня было ужасное. Меня шатало от усталости и от пережитого стресса. О том, что я видел в Лесу, не хотелось даже вспоминать, такой это казалось нелепостью.
Я шел туда, где на самой окраине городка еще раньше видел несколько круглосуточных закусочных для шоферов-дальнобойщиков. Возле одной из них я встретил Бонни. Он шел откуда-то с городских окраин, наклонившись вперед, словно преодолевая встречный ветер. Меня он не видел. Я остановился на тротуаре и стал ждать, пока Бонни подойдет. Сердце у меня так и бухало в груди. Меня очень легко заставить почувствовать себя виноватым. Я ожидал, что скажет мне Бонни, какой вынесет приговор.
Он поднял голову, только почти наткнувшись на меня.
— Ты что здесь делаешь? — безо всякого выражения спросил он.
Бонни все-таки разговаривал со мной, это было уже неплохо.
— Я пошел тебя встречать, — проговорил я. — Извини меня, пожалуйста, мне в самом деле не следовало уходить. Это одна из моих дурацких черт. У меня их много, — на всякий случай глупо ухмыльнувшись, уточнил я. — Если мне что-то кажется, то я сразу же бегу проверять.
— Хорошо, что у меня с собой наручники, — проворчал Бонни.
У него, судя по всему, было хорошее настроение, и я приободрился.
— А где ты был?
— Давай сначала в гостиницу вернемся.
Мы вернулись в гостиницу, снова водворились в номере, который покидали в состоянии аффекта, Бонни достал из сумки фляжку виски и разлил в два серебряных стаканчика, которые тоже находились среди его вещей. Я сразу еще больше зауважал своего напарника.
— Я был в Лесу, — сказал он, садясь и подавая мне мой стаканчик.
Я машинально принял его. Первым моим чувством были не ужас и не облегчение при виде живого и здорового Бонни, вернувшегося из пасти чудовища, а легкая досада. В глубине души я считал установление добрососедских контактов с Лесом своей прерогативой, так гордился своей отвагой, а Бонни тут же полез повторять мой подвиг.
Тем не менее, я внимательно выслушал его рассказ.
Одна деталь заинтересовала меня особо.
— Опиши еще раз, как была одета девочка, — попросил я.
Бонни описал.
— Слушай-ка, тебе ничего не кажется странным?
— Ничего, разве что она была слишком легко одета для такой погоды, но это же не человек.
— В том-то и дело. Ладно, а ничего не напоминает?
Бонни на полминутки задумался, потом поднял на меня скептическое лицо:
— Ничего.
— Чарли из «Воспламеняющей взглядом»! Вспомни, как она была одета в самом начале.
Глаза Бонни остановились, потом он с размаху хлопнул себя по лбу:
— Точно! Это что же? Нам подсунули фальшивку?
Я пожал плечами.
— Может быть… Мне подсунули добрых древесных человечков, тебе положительный литературный персонаж.
— Ну да, конечно… М-мать… — Бонни придвинулся ко мне и заглянул мне в глаза. Я ощутил ужасное облегчение, такое, что у меня затряслись руки. Я думал, что он никогда уже больше не поглядит на меня так. С такой любовью. — Ладно, слушай, тебе надо поспать. Давай подумаем об этом, когда ты как следует отдохнешь. Хорошо?
— Угу.
Я не хотел спать. Я хотел вот так сидеть и чтобы он смотрел на меня. Он взял меня за руку. И от этого мне захотелось плакать.
— Давай, мое солнышко, — он притянул меня к себе и покачал, как ребенка. Я понимал, ему хотелось обо мне заботиться и опекать меня. И сейчас и мне этого хотелось. — Поспи, я сейчас позвоню шерифу, скажу, что мы заняты. Иди в ванную.
Я покорно пошел. Мне все было все равно, кроме того, что Бонни со мной. Когда я вышел, он уже расстелил постель, я в нее забрался и попросил, чтобы он лег рядом. И так и заснул, прижавшись лицом к его плечу.
Разбудил меня его поцелуй. Бонни наклонился надо мной, он был полностью одет и уже в куртке.
— Звонил шериф. Там что-то случилось, я должен поехать. А ты не ходи никуда. Лежи, — сказал он мне. Я кивнул и остался лежать.
* * *
Бонни вошел в полицейский участок и улыбнулся молоденькой темноволосой секретарше. Та улыбнулась ему в ответ, ей нравился молодой, симпатичный агент, она иногда мечтала, что он влюбится в нее и увезет в Вашингтон, подальше отсюда. А в качестве средства покинуть эти проклятые места он был даже лучше остальных. Ей очень хотелось уехать. Она не могла больше лежать по ночам и слушать, как кто-то воет за окном, то ли ветер, то ли зверь, то ли сам Лес. Ее родители привыкли и приспособились, а она чувствовала, что еще немного — и сойдет с ума, просто от того, что ей всегда, с тех пор, как она себя помнила, приходилось бояться. Но агент не проявил к ней особого внимания и просто спросил, куда его собирался направить шериф. Но тут и сам шеф появился в дверях и, не ответив на приветствие любезного агента, жестом предложил заходить.
В комнате, которая, очевидно, использовалась для допросов, не было никакой мебели, кроме стола, стоявшего посередине. На столе лежало тело человека, небрежно прикрытое простыней, на которой проступили багровые пятна. Бонни видел руку, свисающую со стола, белую, как алебастр, и кончики пальцев ног. В сером сумраке, который плохо рассеивал свет из узкого окна под потолком, это показалось ему ужасным, он немало перевидал трупов, но в этой сцене было что-то от фильмов ужасов. Сейчас простыня начнет медленно сползать, повинуясь неуклюжим движениям мертвеца, скрюченная в клешню рука приподнимется…
Морок разрушил шериф, который щелкнул выключателем, и комнату залил резкий неоновый свет. Так же молча он подошел к столу и сдернул простыню. Бонни подошел на два шага и тут же отступил. «Словно у него внутри взорвали динамитную шашку», — подумал он в первый момент. А потом понял, что как раз наоборот. Ощущение было таким, будто кто-то вставил в живот человеку пылесос и включил его на какую-то невероятную мощность. И брюшная полость, и грудина были разворочены, торчали белые осколки костей, какие-то обрывки. Лицо же было абсолютно спокойным, красивое юношеское лицо, и Бонни понял, что это один из рейнджеров, с которыми знакомил его шериф неделю назад. Кажется, его звали Дэвид. Бонни еще раз перевел взгляд с лица на изуродованное тело. Этот человек не мог умереть сразу. Он должен был умереть от болевого шока, а тогда почему у него такое выражение лица? Он было обернулся к шерифу, а тот, очевидно, не дождавшись, когда агент начнет наконец блевать в уголке, не дал ему открыть рот:
— Нашли утром. Ушел в патруль. Вдвоем они были, сезон сейчас охотничий. Отошел отлить и пропал. Всю ночь искали, вас не захотели будить.
Бонни почувствовал, как у него на спине выступил ледяной пот. Клайд в эту ночь был в Лесу. Что делал Лес, пока Клайд мирно беседовал с древесными человечками? И почему он взял этого мальчика, но отпустил Клайда?
— Надо что-то делать, агент Миддоуз, — сухо и официально сказал шериф. — Я объявляю облаву.
— Стоп, — сказал Бонни, который наконец справился с размягчением мозгов. — Никакой облавы. У вас не хватит людей. Вы хотите потерять кого-нибудь еще? Мне нужен отчет патологоанатома, срочно. И отвезите меня туда, где вы его нашли.
Бонни показалось, что шериф взглянул на него со смешанным чувством отвращения и благодарности. С одно стороны, он был рад, что приезжий из города берет на себя ответственность. А с другой… «Он мечтает, чтобы мы убрались, — подумал Бонни. — Он думает, что Лес мстит за наше вторжение. Эти убийства, наверное, были всегда, просто их было какое-то определенное количество. А мы сдвинули равновесие».
Бонни
Вернулся я поздно. Клайд звонил дважды, я думаю, он позвонил бы раз пятнадцать, но ему мешала мысль, что я вдвоем с шерифом. Он знал, что я цел и невредим и еду домой, но когда я ввалился в номер, весь в этой чертовой глине по уши, он вскочил мне навстречу с таким лицом, что я даже улыбнулся.
— В ванну, — сказал я. — И жрать.
Он засмеялся.
— Сейчас. Рад видеть тебя живым.
— Я тоже рад видеть себя живым, — сообщил ему я и направился в ванную.
Клайд
Я отправился в церковь. Вероятно, это нужно было сделать с самого начала.
Здание церкви, выстроенное в новомодном, без прикрас, стиле, высилось в центре городка. Еще в то памятное воскресенье, когда мы с Бонни ходили на службу, меня поразил до предела модернизированный строй здешней религиозной жизни. В церкви не было ни единой свечки, вместо них на ступенчатых поставцах горели целые ряды маленьких лампочек, озаряя спокойным светом картины на стенах. Священник говорил, конечно, в микрофон, и когда дело дошло до претворения хлеба и вина, я почти ждал, что он достанет пластиковый пакетик, вроде тех, в которых продают чипсы, и стакан с соломинкой.
В этом храме я сам себе казался отставшим от жизни деревенщиной. Тем не менее, священник мне понравился. Он производил впечатление человека уравновешенного и неглупого, и я решил обратиться к нему. В городе только он внушал мне доверие.
Я заглянул в церковь, по-буднему пустую, хотя ее двери были приветливо распахнуты, и, поразмыслив, решил заглянуть к священнику домой. На мой звонок открыла горничная, пожилая женщина в черном шерстяном платье и простом белом переднике.
— Добрый день. Что вам угодно? — спросила она.
Я спросил, могу ли видеть священника.
— Отец Виктор принимает, — коротко ответила горничная и отступила на шаг от двери.
Я вошел. У меня предупредительно приняли куртку и повели в кабинет. Я почувствовал себя персонажем английского фильма, тем более что дом священника словно перекочевал прямиком оттуда: чистота и солидная простота во всем, от деревянных панелей на стенах до отдраенных плиток на полу.
Дверь в кабинет была приоткрыта. Горничная деликатно постучала и проговорила:
— К вам посетитель, отец Виктор.
— Пускай войдет, — донесся из кабинета знакомый голос.
Я вошел. Кабинет так же, как и прихожая, был образцовой копией кабинета какого-нибудь английского священника, подвизающегося в процветающей деревне. Удивительно, что в некоторых домах идеальный вкус, с которым подобраны предметы обстановки, нагоняет тоску.
Отец Виктор читал, сидя в кресле. Увидев меня, он поднялся и пошел мне навстречу, протянув руку для пожатия.
Мы с Бонни договорились, что к священнику я пойду один.
— Присаживайтесь, — отец Виктор указал мне на кресло напротив его собственного.
Их расположение заставляло предположить, что к священнику часто приходят с разговорами. Он, как видно, был чем-то вроде местного психотерапевта.
— О чем вы хотите говорить? — спросил отец Виктор, привычным движением закладывая ногу на ногу и складывая руки на подлокотниках.
— О Лесе! — вырвалось у меня.
— О Лесе? — священник слегка нахмурился. — Простите, этот разговор имеет отношение к тем несчастным случаям, которые вы приехали расследовать?
Я кивнул:
— Самое прямое.
Священник откинул голову и некоторое время созерцал меня в такой позе.
— Вы связываете их с Лесом? — поинтересовался он наконец.
Тут я не выдержал. Отец Виктор то ли не хотел со мной разговаривать на эту тему, то ли был ошарашен моей молниеносной атакой, но вел он себя как-то уклончиво.
— Да ради Бога! — воскликнул я. — Можно ли не связывать несчастные случаи с этим?! Вы-то должны видеть, рядом с чем живете. Ведь это самый настоящий кошмар!
Отец Виктор не пошевелился в продолжение моей речи. В его взгляде даже появилась уверенность, он уселся поудобнее и чуть-чуть приподнял ладони, как будто собирался сделать увещевающий жест.
— Я вижу, вижу, — проговорил он, словно увещевая, когда я замолчал, озадаченный этими переменами. — Молодой человек, не думайте, что в этом городе все слепы. Я, например, в Лес не хожу и надеюсь, что Провидение и впоследствии убережет меня от такой надобности. Но я прекрасно знаю, что он собой представляет.
— И что же? — не выдержал я.
Отец Виктор пожал плечами, сделал пальцами неопределенный жест, как будто преломлял хлеб и проговорил:
— Непознанное…
— Как это понимать?
— Когда я впервые увидел Лес, — вместо ответа сказал отец Виктор, — я был очень напуган. Я тогда только-только приехал в этот город, был молод и привык судить крайне категорично. Потом мне рассказали местные легенды, связанные с Лесом. Готов поспорить, что вы не знаете ни одной. Я решил, что Лес — истинное порождение дьявола, даже ратовал о перенесении города в другое место. Меня, впрочем, не поддержали. Те, кто не хочет жить рядом с Лесом, уезжают сами, а те, кому все равно, — остаются. Приход я покинуть, по вполне понятным соображениям, не мог, Лес вырубить — тоже не мог. Я запретил всем своим прихожанам его посещать, это все, что мне осталось. Мера оказалась действенной, но только для определенного, довольно узкого круга людей. Далеко не все население нашего города исповедует католичество, стало быть, на них моя пастырская власть не распространяется. Постепенно я начал задумываться и понял, что Лес — в сущности, то же, что и любой другой природный объект — он не хорош и не плох.
Мое поведение заставило его прекратить монолог. Я внимательно посмотрел на священника.
— Вы хотите узнать мое личное мнение о происходящем? — сдержанно спросил он, опустив глаза.
— Да, то есть, я не знаю. Поймите, я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Я пришел к вам за советом, как к представителю Церкви, наконец. Скажите мне, как должна относиться Церковь к вещам, подобным Лесу?
— Вы хотите знать, полагает ли Церковь Лес созданием Врага Рода Человеческого? — поинтересовался отец Виктор.
Я автоматически кивнул. У меня по спине прошел холодок. Мне показалось, что сейчас я услышу нечто ужасное. Я молча ждал.
— Как бы вам объяснить… Давайте я проведу литературную аналогию. Вы, конечно, читали роман «Моби Дик»?
Я кивнул.
— Как вы думаете, почему никому из людей не дано было поразить Белого Кита?
— Ну, вы знаете, я все-таки не литературовед.
— А ваше личное мнение какое?
— Белый кит — это, безусловно, эмблема… Возможно, писатель хотел персонифицировать безумие, бесплодную жажду мести, бесплодность человеческих устремлений в целом…
Отец Виктор выслушал меня, а потом сказал:
— Все это верно, но есть и другое толкование. Никому из людей не дано было поразить Белого Кита, потому что в своей мощи и ярости он принадлежал Богу.
Я оторопел. Аналогия была достаточно ясна.
— В мире есть вещи, касаться которых люди не должны, — проговорил отец Виктор. — Лес — не зло, но для людей он заказан, и я по мере сил пытаюсь убедить в этом моих прихожан, это, к сожалению, незначительная часть населения города, католичество здесь исповедует меньшинство.
После этих слов мне ничего не оставалось, как встать и откланяться. Мне стало неуютно в обществе священника. Слишком много в нем было потустороннего знания. Весь он был точно рыцарь, броня которого сплошь покрыта царапинами от когтей и клыков монстров, незримо и непостижимо угрожающих беззащитному человечеству.
Когда я вернулся в гостиницу, Бонни еще не возвратился. Я прошел в свою спальню, отдернул занавеску и взглянул на призрачный, мертвенно светящийся город, как всегда в сырые ночи поднимающийся над Лесом.
«О Моби Дик, — подумал я, — не твой ли то фонтан вздымается на горизонте?»
Потом я поспешно вернулся в светлую гостиную, включил телевизор и, чтобы успокоить нервы, предался чисто мужскому занятию — переключению каналов.
После моего визита к священнику все еще больше запуталось. Делать было нечего. Город и Лес упорно не хотели открывать нам свои тайны. Противостояние вошло в новую фазу. Теперь наше присутствие попросту бойкотировалось. Нас никто не замечал, словно мы были обычными туристами, припозднившимися с отъездом.
Мы с Бонни целыми днями сидели в гостинице, никуда не высовывая нос. Я возился с результатами анализов, которые получал по каналу электронной связи.
Нельзя сказать, что Лес был чист и невинен, как младенец. В почве было зафиксировано аномально высокое содержание тяжелых металлов. Вода из лесных рек напоминала изысканный химический коктейль. Впрочем, все это не приближало нас к разгадке тайн Леса. Боюсь, руководство Бонни сделало существенную, но вполне простительную для непрофессионалов ошибку. Сюда следовало посылать целый научных коллектив, экипированный для долгосрочных исследований. Что мог сделать я со своим полевым чемоданчиком? И что мог сделать Бонни? Разве что написать доклад в Центр с просьбой признать Лес и прилегающие участки местности зоной, не рекомендованной для проживания. В этом я, честно говоря, охотно помог бы ему фактическим материалом. На меня скверно действовала близость Леса. Хотя я почти забыл о наших сюрреалистических приключениях, тем не менее какое-то давящее, томительное беспокойство без малейшего к тому поводу начало преследовать меня.
Время, конечно, было самое подходящее для того, чтобы предаваться пессимизму. Поздняя осень все никак не хотела смениться наконец зимой. Снег, выпавший в ночь наших с Бонни похождений, растаял бесследно. Два дня подряд, не переставая, моросил дождь, земля, асфальт, стены домов — все почернело от влаги. Бонни с утра включал электрокамин и садился в кресло, глубоко засунув руки в карманы штанов. Расшевелить его было невозможно. Он сидел, утонув подбородком в широком вороте свитера, и смотрел в одну точку, точно медитирующий буддийский монах. Наверное, нехорошо так говорить, но меня его молчание устраивало. Скорее всего, виной тому было мое собственное подавленное состояние, граничащее с недомоганием, но мне особенно тяжело было переносить присутствие постороннего человека. Но это было только днем. Ночью мы с Бонни снова становились влюбленными и не могли досыта насладиться нашей близостью.
Днем я не пытался расшевелить Бонни, только спросил, что с ним.
— Понимаешь, — проговорил мой приятель, — эта гадина не дает мне покоя.
— Ты о Лесе? — спросил я.
— Ну да, о чем мы тут еще говорим целыми днями? — с неожиданным раздражением откликнулся он.
Я заметил, что он с некоторых пор упорно говорит о Лесе, как о неживом предмете. Это похоже на маленькую месть.
— А что тебе не дает покоя?
— Что же это такое, наконец? Меня уже не бесит, что он убивает, что люди здесь мрут, как мухи. Тут такие люди, что не очень-то и жалко. Я бы на их месте давно ноги сделал.
Я вспомнил священника, но счел более уместным промолчать.
— Меня чисто теоретически интересует — что это или кто это? Как оно функционирует и где у него руки, чтобы наручники надеть?
Нет, все-таки Бонни не перестал относиться к Лесу, как к личному врагу. Здесь я с ним согласен. Меня мучают те же чувства, но только Лес бросает вызов не только моей человеческой природе, понятию справедливости, но и достоинству ученого. Я здесь со всеми своими приборами и связью с ведущими лабораториями страны чувствую себя якутским шаманом.
— У священника очень любопытная концепция, — пробормотал я и тут же осекся. Мне вообще не следовало упоминать священника. Мы с Бонни чуть не поссорились вторично, когда я рассказывал ему о беседе с отцом Виктором.
— Ну понятно, — протянул он. — Очень в духе наших пастырей: лишь бы все было тихо и гладко, а так путь люди хоть каждый день вешаются, лишь бы к мессе ходили.
Я решительно возразил ему. Бонни выслушал мои возражения и согласился с тем, что отца Виктора не видел и объективно судить не может. И все же, я понимаю, что его благородной натуре нестерпима чужая бездеятельность перед лицом активного зла. Или того, что выглядело активным злом.
Бонни дернул плечом.
— Ты с ним согласен, — стараясь говорить спокойно, сказал он.
— Я не то чтобы согласен, просто мне его позиция кажется достойной рассмотрения. Я вообще считаю, что город нужно перенести.
— Я тоже так считаю, — неожиданно мирно отозвался Бонни. — Давайте разделимся, я возьму на себя выселение тысячи домов к северу от гостиницы, ты — к югу, а он — к западу, будем надеяться, что восток съедет самостоятельно, убоявшись нашей активности.
У меня отлегло от сердца. Если Бонни способен шутить, значит, не все еще потеряно.
— Ты в самом деле думаешь, что Лес — не зло? — спросил он немного погодя.
— Я не знаю, — честно признался я. — Я думаю, все гораздо сложней, чем нам представлялось поначалу.
— Узнаю ученую лексику, — проворчал Бонни и отправился в сортир, никак не выразив своего отношения к моим словам.
Бонни
На этот раз, глядя шерифу в глаза, я понял, что нам не отвертеться. Прошло всего три дня, которые я провел в состоянии какой-то необыкновенной для меня апатии, когда мне не то что делать что-то, мне шевелится не хотелось, и пришло известие о новой жертве. Шериф мне просто сухо сказал, что объявляет комендантский час и что облава назначена на завтра, и с тем я и отбыл сообщить Клайду, что нам опять придется поохотиться.
Вообще-то я хотел сказать — мне. Я не хотел брать его с собой, отчаянно не хотел, я готов был на что угодно, только бы он остался в гостинице. Я отлично понимал, что не зря меня все время покалывает тоненькая иголочка в позвоночнике, что-то плохое должно было случится, и я думал, что лучше пусть оно случится со мной, потому что к этому времени я уже не знал, как без него жить. И он это понял, и я увидел суровое презрение в его зеленых глазах, когда сообщил ему о своих планах. Он даже слушать меня не стал. Он просто пошел собираться. И я ненавидел Лес, ненавидел шерифа, весь город за то, что я вынужден рисковать не только своей жизнью, но и его.
Черт, я всегда был одиночкой. Та куча друзей, которая у меня есть, не в счет. Мы все взрослые люди и отвечаем за себя сами. Нам приятно проводить время вместе, но со своими проблемами они пойдут к жене или матери, потому что знают, что остальные выслушают, но не помогут. Или вообще ни к кому не пойдут, как я никогда ни к кому не ходил. Мне нравилось быть одному. Наверное, я поэтому и не женился. Я не хотел ни за кого отвечать, не хотел, чтобы за меня кто-то отвечал, мне достаточно было себя… теперь мир словно перевернулся, потому что мы были вдвоем. Неважно, что мы оба были мужчинами. Неважно, что он никогда не имел ни одного близкого человека и даже не знал, что с этим чудом делать, а я, как шлюха, продавал свою бессмертную душу направо и налево в надежде заработать хоть немного любви. Ничего из этого значения не имело. Просто мы были вместе — и все, вместе против целого мира или за него, неважно.
Мне казалось, что я знаю Клайда всю жизнь. Всего его, до последней клеточки. Его манеру замыкаться в себе и смотреть сердито, не подходи, мол, я работаю. Его улыбку, с которой он утром открывал глаза, глядя на белый свет сквозь прижмуренные ресницы. Мечтательное и задумчивое выражение его близоруких глаз, когда он смотрел на озеро или очистившееся от туч небо. Я знал все: как он ест, на каком боку спит, как смотрит, когда хочет что-то сказать, но стесняется, как смеется, как говорит. Мы оба взрослые мужчины, нас разделяет очень многое: воспитание, свойственные нам предрассудки, принципы, даже цели, но теперь я знаю, что это все поправимо. Все то, что казалось мне стеной между мной и всем человечеством, рассыпалось в прах. Он был мне близок, потому что я любил его и готов был терпеть и идти на компромисс, и он был готов к тому же самому. А теперь мы оба могли погибнуть или, что еще хуже, умереть мог только один.
Клайд молча собирал сумку, он был в белом пушистом свитере с высоким горлом и казался совсем смуглым, на щеку ему падала черная глянцевая прядь, он отдувал ее со смешной свирепостью. А я думал о том, как странно все получилось, словно нас свела магия наших имен, дикое наследство, кружным путем доставшееся нам от тех любовников, заключивших союз против всего мира и погибших яркой и нелепой смертью. Мой Клайд. Что меня так держит, не магия ли, заключенная в родстве наших имен? Не она ли убьет нас вернее, чем нож или пуля?
Он внезапно посмотрел на меня, и я понял, что он знает, о чем я думаю. Он подошел к моему креслу, нагнулся надо мной и, глядя мне в лицо яростными зелеными глазами, сказал:
— Бонни, здесь никто не умрет. Никто, ты понял? Не смей об этом думать. — Он был куда более жестким и практичным, чем сам о себе думал, и это меня немного смешило.
— Конечно, — ответил я бодро. — Мы с тобой раскроем все и поедем на Багамы. Или ты предпочитаешь Гавайи, моя любовь?
— Теперь нам самое место в Сан-Франциско, в гей-квартале, — отпарировал он невозмутимо. — На Гавайях много красивых девушек, я тебя туда не пущу.
Я засмеялся. В конце концов, он прав. Лучше нам быть вместе. Иначе кто прикроет мне спину? Только он.
* * *
Утро было ясным, на пожухлой траве лежала седая изморось. Снег выпал и стаял, и опять похолодало. Люди, которые прочесывали Лес редкой цепью, шли поодиночке, только агенты из города держались вместе, но никто даже слова не проронил по этому поводу. Пока ехали к Лесу, все молчали, лица рейнджеров были какими-то мертвыми, Бонни еще подумал, что они не боятся, они точно знают, куда едут и что будет, словно выполняют какую-то мерзкую, но обязательную и рутинную работу. Он усмехнулся, подумав, что они, скорее всего, рассчитывают оставить их с Клайдом тут, в Лесу. Еще один героически погибший агент. Он не собирался умирать. Во всяком случае, сейчас.
Клайд шел рядом с Бонни, засунув руки в карманы куртки. Бонни видел, как крепко сжаты его губы. Он не искал следов, никуда не смотрел, он просто шел вперед, словно считал, что его участие в облаве — это некоторая формальность, и он должен ее выполнять. Сам Бонни не очень верил в эту охоту. Ему казалось, что рейнджеры отлично знают, где зверь, они просто играют, представляются перед людьми из города и перед друг другом, а на самом деле все знают все правила ритуала. Зверь убивает людей, люди охотятся на зверя и убивают его. Может, именно так они и задабривали Лес. Должны же они были как-то сосуществовать с ним, не так ли?
Окрик шерифа был таким громким, даже несмотря на то, что чаща душила все звуки, что Бонни вздрогнул. Они с Клайдом, не сказав ни слова, принялись ломиться сквозь кустарник туда, откуда раздавались голоса.
Логово представляло собой огромную дыру под корнями дуба, своими размерами превышавшего все виденные Бонни в этом Лесу. Отверстие было выкопано, видно, наспех, многочисленные корешки свисали со стен и потолка, с них сыпалась земля. Кто-то поспешно раздирал почву, стараясь как можно быстрее зарыться в грунт, и были видны длинные борозды, оставленные когтями.
Один из рейнджеров молча запалил фитиль дымовой шашки и швырнул ее в дыру. Повалил густой дым, некоторое время все было тихо, потом из земли раздался глухой утробный стон, скорее страдальческий, чем раздраженный. Говард, руководивший загонщиками, сделал жест рукой, и все подались назад на несколько шагов. Все были совершенно спокойны, и Бонни внезапно подумал, что охота на зверя вовсе не так сложна и опасна, как ему представлялось, когда он отменял облаву. Он поглядел на шерифа. Тот стоял, прислонившись к дереву, в руке у него был карабин, в зубах зажата сигарета, а на лице странное, не подходящее к нему горько-циничное выражение. В этот момент агент все понял, словно в его мозгу зажгли яркий дневной свет, который не оставляет скрытым ничего. Когда шериф по имени Гарри согласился с его решением, он просто отсрочил их смерть. Он объявлял не облаву, а казнь. Именно они с Клайдом, их вмешательство было причиной того, что Лес не удовлетворился обычной жертвой, а продолжал убивать. Они сейчас убьют этого зверя, но появится следующий, и так будет до тех пор, пока их кровь не впитается в эту землю. Они нарушили какой-то баланс, как те, другие, которые были до них, и умрут так же, может, только при более драматичных обстоятельствах. И шерифу их жалко, может, они даже нравятся ему, но он все равно их убьет.
Из дыма что-то выползало. Когда оно, задыхаясь, кашляя, пуская длинные нити желтой слюны, появилось из пещеры, Бонни понял, что был совершенно прав во всех своих выводах. Огромная тяжелая тварь, с телом, как у гусеницы, и так же лишенная ног, поросшая длинными редкими волосами, снабженная только огромными передними лапами, на конце которых было что-то вроде костяных клешней, была безусловно опасна. Бонни понял, что так разворотило и грудь, и живот молодому рейнджеру. Узкая длинная морда с маленькими посаженными по боками темными глазками, заканчивалась хоботом с острым наконечником. Что-то вроде гигантского комара. Который просто воткнул свое жало в живот юноше и упс… все оказалось в брюшке у этой твари. Бонни содрогнулся от омерзения. Но несмотря на ужас и отвращение, которые он испытывал, он понимал, что гадина была слишком неповоротлива, чтобы поймать молодого тренированного парня. Он был жертвой, которую, скорее всего, опоили и оставили в Лесу… «От этого у него такое умиротворенное выражение лица, — подумал Бонни. — Он даже ничего не почувствовал… конечно, они же не убийцы. Они просто хотят выжить».
Выстрелы раздались внезапно, и он тоже начал стрелять, целясь в голову, как тогда птице. Тварь успела проползти полметра, прежде чем ткнулась в землю, ее кровь окрашивала землю в бурый цвет.
Все закончилось мгновенно, и Бонни, машинально перезаряжая пистолет, смотрел, как охотники, переговариваясь и пересмеиваясь, окружают тушу. Кто-то закуривает, кто-то деловито достает и расправляет огромный брезент, они сноровисто перевалили на него труп и поволокли по тропинке. На полянке, кроме Бонни и Клайда, остались шериф, Говард и еще двое.
— Ну вот и все, — сказал шериф тихо.
Бонни постарался встать так, чтобы видеть всех, но Клайд был слишком близко от Говарда, и агент понял, что не успевает. Он не успел это зафиксировать, потому что следил за руками шерифа, ожидая, когда тот поднимет пушку, но они оказались умнее, и Бонни увидел, что Клайд уже не стоит рядом, а Говард прижимает его к себе, как живой щит, уткнув ствол обреза ему в подбородок.
— Не дергайтесь, господин агент, — сказал он мягко. — Бросьте пистолет, а то я кончу вашего дружка тут же.
Он явно знал о том, что их связывает, это не было для него секретом, так же как и то, что Бонни не выстрелит, даже зная, что их все равно прикончат.
Бонни видел глаза Клайда, ставшие неожиданно светлыми, в них было откровенное детское удивление. Он оцепенел, пальцы свело каком-то спазмом, он бывал в подобных ситуациях, террорист — агент — заложник. Но теперь мишенью был тот, кем он дорожил больше, чем спасением души. «Пожалуйста, — подумал он все в том же смертном оцепенении, — помоги нам». Ему некого больше было просить, кроме Бога своих отцов, и в этот момент он свято верил, что тот придет ему на помощь, как бы ни безумна была эта надежда. И тут Клайд заговорил. Это было так внезапно и с такой силой прозвучал его голос, что вздрогнул даже шериф.
— Стреляй, — сказал Клайд. — Они все равно убьют нас. Убей хоть одного, Бонни!
Бонни дико взглянул на него. Его лицо было бледным и лоснилось от пота, ко лбу прилипла каштановая прядь. Глаза стали совсем черными. Он держал пистолет так, словно он жег ему руку. Он еще раз взглянул на шерифа, открыл рот, словно собирался что-то сказать, но пистолета не выпустил.
— Бросай, ублюдок! — рявкнул Говард. Он явно был испуган, в их планы не входило потерять хоть одного, а если бы он убил Клайда, то, возможно, дело бы этим не ограничилось, Бонни вполне мог положить тут всех, прежде чем они и его нафаршируют свинцом. Он бесил рейнджера до крайности, ему не нравилось убивать, но этого он бы положил с радостью. Говард хотел прижать дуло удобней и на секунду отодвинул палец со спускового крючка. Агент был в таком шоке при мысли о том, что его любовнику сейчас вышибут мозги, что выглядел ни на что не способным.
В кустах что-то грохнуло, и Говард с крайне удивленным выражением лица повалился на пожухлую листву. Во лбу у него чернело отверстие. Шериф стал поворачиваться туда, все происходило крайне медленно, Бонни казалось, что сам он быстр, как молния, в нем что-то словно стронулось внезапно, выводя его из оцепенения. Один выстрел, один из охотников, поднимавший карабин, выронил его с криком. Пуля попала в плечо. Второй повалился на землю, зажимая раздробленное колено. Бонни стал целиться в шерифа. Но тут услышал густой низкий голос, показавшийся ему знакомым:
— Брось ружье, Гарри. Брось. Я убью тебя, ты знаешь.
Шериф бросил ружье. Бонни оглянулся. Возле дуба стоял лесник, держа шерифа на прицеле. Его странные белесые глаза сверкали, как лед под солнцем. Бонни почувствовал, что словно что-то опускается внутри, какая-то тяжесть, он с трудом переводил дыхание. «Спасибо, — подумал он. — спасибо». Он повернулся к Клайду, тот отряхивался от листвы, в которую упал вместе с Говардом. Бонни подошел к шерифу, поднял его карабин и разрядил. Патроны забросил подальше. Потом разрядил и остальное оружие. Тот, кому прострелили ногу, катался по земле и тихо скулил. Второй прислонился к дереву, зажимая плечо, лицо его было мокрым от пота.
— Уводи своих ублюдков, — тяжело произнес лесничий. — И больше не попадайся мне на глаза.
Он повернулся и пошел по тропинке, даже не взглянув на спасенных им людей.
Бонни взглянул на Клайда, и они, не сговариваясь, зашагали по тропе вслед за своим спасителем.
Клайд
Лесник не приглашал нас следовать за собой, но когда он развернулся и пошел прочь, мы двинулись следом. Лесник шел себе и шел вперед, ни разу не оглянувшись. Мы с Бонни могли в любой момент сделать шаг в сторону и скрыться среди деревьев, но нам это и в голову не приходило, так твердо мы уверовали в то, что этот странный человек наш друг и не таит в отношении нас никакого коварства.
Пройдя километра два по Лесу, мы вышли к избушке лесника. Тот прямиком направился к дому, опять же ни слова не говоря и не сделав ни одного приглашающего жеста. Все это выглядело забавно, и не более. Мы как будто играли в какую-то детскую игру. Интересно, что в присутствии лесника отношение к Лесу у меня меняется. Он уже не внушает мне отвращения, его существование становится естественным, мне кажется, что сделай я еще одно усилие, я смогу проникнуть в тайну этого существования, ее цель и смысл. Но всякий раз усилие оказывается чересчур ничтожным по сравнению с величием тайны.
В затылок друг другу мы прошагали по коротенькой тропинке, поднялись на крыльцо и очутились в комнате. Только сейчас лесник обернулся к нам, но сесть не предложил.
Бонни, всю дорогу шедший позади меня, вдруг вылез вперед.
— Зачем вы нас спасли? — спросил он.
Я поежился, вопрос был задан в лучших традициях Голливуда.
— А я должен был потворствовать убийству? — поинтересовался лесник.
Бонни умолк.
Я все пытался поблагодарить лесника за наше спасение, но слова не шли у меня с языка. Мне почему-то казалось, что такое заявление будет лишним и даже смехотворным. Как будто мы и этот нелюдимый человек вдруг оказались связаны тайными узами.
— Спасибо вам, — все же выжал я из себя. — Если бы не вы…
Я вдруг представил, что было бы, не подоспей лесник вовремя. Выстрел, и Бонни лежит на земле, а моя жизнь кончена отныне и навсегда. Вот тогда холодная волна ужаса окатила меня от макушки до пяток. Ведь даже уцелей я, как я стал бы жить без Бонни?
Я перехватил его горячий взгляд. Как видно, и моему возлюбленному пришла в голову та же самая мысль.
Лесник, не слушая наших благодарностей, лавина которых нарастала с каждой секундой, преспокойно уселся за стол.
Видя его полное равнодушие, мы с Бонни замолчали. Стоять перед лесником было неуютно. Мы с Бонни, хотя нас никто не приглашал, вытащили из-под стола табуретки и сели.
Я посмотрел на Бонни и увидел, что он настроен на деловой тон. Я даже ожидал, что он вот-вот достанет из кармана блокнот и ручку, чтобы снять допрос. Но вместо этого он заговорил спокойно и дружелюбно:
— Давно вы живете в этом Лесу?
— Очень давно, — охотно ответил лесник. — Лет, наверное, двадцать или даже двадцать пять.
— И все время один.
— Ну да, кто еще со мной будет здесь жить? — пожал плечами наш хозяин.
— Неужели вам не страшно? — вырвалось у меня.
Лесник опять пожал плечами.
— Человек ко всему привыкает, — проговорил он.
И тут Бонни задал вопрос, услышав который, я опять покрылся холодным потом от ужаса. Ему, оказывается, было мало наших безумных приключений, мало того, что мы едва-едва чудом спаслись от смерти. Только что он был на волосок от гибели, и вот этот неисправимый вкрадчивым мефистофельским тоном осведомляется у нашего хозяина:
— Скажите, а вы никогда не были за полосой бурелома?
Лесник помолчал, прежде чем ответить на этот вопрос.
— Нет, — наконец кратко ответил он.
— А что там?
— Почем я знаю! — взвился наш хозяин.
Я осторожно дернул Бонни за карман:
— Ты чего?
Он едва скосил глаза в мою сторону и снова обратился к леснику:
— Вы здесь живете уже долгие годы, вы знаете это место лучше, чем любой другой. Неужели вы не знаете, что там, за буреломом?
— Мне это неинтересно знать, — решительно ответил лесник. — Лес, господа, учит тому, что он открывает человеку только то, что хочет открыть. Я уже сто раз был бы покойником, если бы не знал этого.
— А я хочу знать все, — с обманчивой кротостью в голосе ответил Бонни. — И я все узнаю. Мне плевать. Вы носитесь с этим вашим Лесом, как с писаной торбой. Стыдно смотреть. Ползаете перед этим монстром, перед этой квашней с поганками. Вы думаете, мы не поняли, чем должна была на самом деле стать эта охота? Да нас просто хотели принести в жертву!
Лесник поднялся, положил ладонь на стол.
— Вам лучше всего как можно быстрей уехать отсюда, — сказал он. — Вы с вашей подозрительность опасны и сами для себя, и для него, — лесник кивнул на меня.
— Я не уеду, пока не получу ответы на все свои вопросы, — холодно и твердо ответил Бонни.
— А что именно вы хотите узнать?
— Вы можете догадаться и сами.
— Вы должны знать о Лесе больше, чем кто-либо из здешних жителей, — вставил я. — Вы же понимаете, что это не просто… лес.
Лесник перевел на меня взгляд своих мертвенных глаз. Странно, теперь он уже не вселял в меня безотчетного страха, как при первом знакомстве. Возможно, все дело в привычке, но я видел, что человек этот, какой бы ни была его внешность, сохранил в себе больше человеческого, чем, возможно, прочие жители городка.
— Да, — сказал лесник, — я знаю Лес очень хорошо. Потому я и живу здесь.
Мы с Бонни снова сели. Оба мы безотчетно осознавали, что нам предстоит услышать нечто невероятное.
— Я живу здесь, потому что знаю: Лесу кто-то должен противостоять. Он не слишком жалует людей. Думаю, он возник здесь еще до того, как на земле обосновался род человеческий. Ему пришлось смириться с людьми, это так. Лес не показывает себя в полную силу. И чтоб этого не происходило и впредь, кто-то должен жить в Лесу. Сейчас я, после меня — кто-то еще. Не скажу, чтоб Лес меня сильно боялся. Но все же присутствие человека каким-то образом смиряет его нрав.
Слова этого невежественного человека внушали мне трепет. Завеса действительности приоткрылась, позволяя взгляду проникнуть в мрачную подоплеку разумной жизни, за которой так же, как столетия назад, простирались хаос, тьма и ужас перед неведомым. Когда лесник говорил о Лесе, словно о живом и разумном существе, это не вызывало никакого отторжения. Чувствовалось, что этот мужчина знает, о чем говорит, и мы с Бонни помимо воли готовы были поверить ему.
— Так вы никогда не были за буреломом? — спросил Бонни. Дался ему этот бурелом.
Лесник покачал головой.
— Не был. В этом могу присягнуть на Писании. Я вообще мало хожу по Лесу. Мне это ни к чему.
— А если бы мы собрались туда?
Лесник пристально посмотрел на Бонни и внушительно произнес:
— Отговаривать вас я бы не стал. Но вы оттуда не вернетесь.
На этом разговор можно было считать оконченным. За окнами стемнело. Чистым безумием было бы сейчас ходить по Лесу, рискуя потерять тропу. Лесник предложил нам остаться у него на ночь. Он даже покормил нас ужином и предоставил в наше распоряжение два тюфяка и одеяла, а сам ушел спать в другую комнату.
Прежде чем лечь спать, мы с Бонни решили покурить. Сев друг напротив друга на наши импровизированные ложа и накинув на плечи одеяла, мы закурили.
— Почему ты все время спрашивал его про бурелом? — поинтересовался я.
Бонни вынул изо рта сигарету, внимательно осмотрел ее кончик и только после этого ответил:
— Я думаю, что за буреломом как раз и таится самая большая тайна Леса, которую он пытается скрыть от людей.
Он уже перенял лексику нашего хозяина.
— Ты хочешь туда сунуться?
Одна мысль об этом внушала мне ужас, и я собирался во что бы то ни стало заставить Бонни отказаться от этой безумной мысли. Ведь если он собирался идти за бурелом, я не мог оставить его. Решение Бонни касалось нас обоих, а мне ох как не хотелось умирать, тем более умирать вот так страшно, пасть жертвой обезумевшей материи.
Бонни долго молчал, прежде чем ответить на мой вопрос.
— Да нет, — сказал он. — За бурелом я не собираюсь. Потому и расспрашивал его так. Думал, может, он все-таки что-то знает.
На этом мы закончили разговор и улеглись каждый на свой тюфяк. Бонни взял меня за руку. Последнее, что я почувствовал прежде, чем заснуть, было его крепкое пожатие.
Наутро мы покинули кров лесника и по тропинке без каких бы то ни было приключений добрались до города. Не могу сказать, что нас ожидал теплый прием. Даже незнакомые люди на улицах смотрели на нас с откровенной мрачной враждебностью. Я поеживался под этими взглядами, Бонни же не обращал на них ровным счетом никакого внимания.
Первым делом мы отправились в контору шерифа. Тому, похоже, сразу же сообщили о нашем появлении, потому что когда мы вошли в его кабинет, шериф сидел в своем кресле, положив ноги на стол, и смотрел прямо на дверь.
Бонни без приветствия прошел к столу (шериф поспешно опустил ноги на пол), переставил стул для посетителей на середину комнаты, уселся на него и решительным тоном заявил, что ждет объяснений.
Шериф опустил глаза и принялся тереть одной рукой другую. В воздухе запахло порохом большой войны. Я весь покрылся гусиной кожей. Никогда прежде мне не приходилось в буквальном смысле всей кожей ощущать жуткое напряжение последних секунд перед взрывом. Бонни утратил весь свой блеск беспечного весельчака. Теперь это был настоящий Бонни — человек, который ничему и никому не боялся бросить вызов, если чувствовал за собой правоту или что-то угрожало тому, кого он любит.
— Вы должны нас понять, — промямлил шериф. Ох, не хотел бы я сейчас быть на его месте. — С тех пор, как вы появились в городе, все пошло не так. Мы все живем, как на пороховой бочке. Вам хорошо, приезжаете из города со своей техникой, а потом уезжаете и больше не возвращаетесь. Я столько таких комиссий видел, вам и не снилось. А нам приходится жить со всем этим. И бояться лишний раз пошевелиться. Мы словно в ловушке. Не знаем, что случится в следующий раз.
— Словом, вы решили нас принести в жертву, — заявил Бонни.
Его слова потрясли меня. Я и не думал, что все зашло настолько далеко. Оказывается, все это время я тешил себя иллюзиями, идиллическими отвлеченностями, в то время как у меня перед носом назревала трагедия, в которой нам с Бонни отводились роли жертв. Как же мне стало стыдно. Ведь я легко по своей проклятой близорукости мог погибнуть и погубить единственного любимого мной человека.
Шериф еще ниже опустил голову.
— Вы же ничего не знаете, — сказал он, когда прошла минута, ужасная минута полного молчания, в которую вместилось все: и позор, и горечь, и страх. — Вы не знаете, что с нами делает Лес. Что это такое — жить рядом с Лесом. Я могу показать вам кое-что, чтоб вы поняли, что такое — бояться по-настоящему.
— Хорошо, — сказал Бонни и поднялся. Он повернулся ко мне и сказал:
— Клайд, я думаю, тебе не стоит ехать со мной.
Возражать такому Бонни я не мог. К тому же я был измотан морально и физически. Я чувствовал, что не могу больше быть свидетелем все новых мрачных чудес. Я хотел отдохнуть, пожить немного хотя бы подобием нормальной жизни. Я сказал, что пойду в гостиницу. Шериф предложил подбросить меня на своей машине, и я согласился. В полном молчании прошли мы через пустой полицейский участок, сели в машину и медленно поехали по центральной улице города.
* * *
Дом стоял на отшибе, метрах в пятистах от опушки Леса. Отсюда, с подъездной дорожки, Лес выглядел даже приветливо: обычная осенняя чаща, низкий кустарник с не облетевшими золотистыми листьями, дальше — серые стройные стволы. Бонни постоял минутку, глядя на кружевное переплетение ветвей вверху, невесомое и изящное на фоне блекло-голубого неба, такое выверенное в своей случайности, вздохнул и, подойдя, к белой двери с вставленным в нее цветным стеклом, позвонил.
Дверь открыли почти сразу. Молодая женщина, не старше тридцати, золотистые светлые волосы уложены в узел, узкое неправильное лицо с длинноватым носом и красивыми пухлыми губами показалось Бонни очень милым и печальным. Глаза у нее были светлые, зеленовато-серые, она почему-то все время смотрела в сторону. На ней были выцветшие джинсы и клетчатая рубашка, завязанная узлом поверх белой майки — очевидно, она делала какую-то домашнюю работу.
— Доброе утро, — сказала она, глядя на незнакомого мужчину в плаще поверх официального костюма без страха и интереса.
— Доброе утро. Миссис Блэк? ФБР, агент Миддоуз, — отчеканил Бонни. — Я могу поговорить с вами?
— Конечно, — она пристально и коротко взглянула на значок. — Проходите.
На кухне, отделанной под дуб, она налила Бонни крепкого кофе и предложила печенье, он обратил внимание, что она двигается, как в полусне, и еще у нее на тонком бледном запястье странные следы, словно ее покусала собака. Красноватые углубления, которые очень Бонни не понравились. Заметив его взгляд, она одернула рукав рубашки, но так же медленно, сонно.
— Зовите меня Тесса, — сказала она тихо, — так лучше. Что вы хотели спросить?
— Отлично, можете звать меня Бонни, — Бонни улыбнулся своей лучшей улыбкой. В глазах женщины появилось что-то похожее на благодарность. — Я знаю, что это очень болезненная тема, но наше расследование вынуждает меня спросить… Ваш сын, Уильям. Он пропал три месяца назад. Это так? — он ожидал, что она заплачет, и был готов ее утешать, ему было отчаянно тошно, Бонни приходилось иметь дело с родителями, потерявшими детей, и каждый раз он чувствовал в их присутствии колоссальную неловкость за то, что жив, здоров и никого не потерял. У него от этого начинало болеть в груди и хотелось немедленно исчезнуть. Но она только медленно кивнула и спросила:
— Хотите посмотреть фото?
— Хочу, — страдая, ответил Бонни.
Она вышла и вернулась через минуту. На фото был изображен худенький мальчик лет восьми, огненно-рыжий, с красивым детским лицом и очень умными и упрямыми глазами. Бонни отметил, что если обычно на таких фотографиях детей изображают с любимой собакой, бейсбольной битой или велосипедом, то тут у мальчика не было ничего. Он просто стоял на лужайке на фоне клумбы и, не улыбаясь, смотрел в объектив.
— Он очень боялся по ночам, — сказала Тесса тихо. — Говорил, что в Лесу кто-то воет. Энди не верил ему.
«Обычная история… — подумал Бонни устало. — Ребенок видит монстра под кроватью, родители смеются, а потом монстр приходит. Если бы знали люди, насколько Кинг близок к истине, они бы больше слушали своих детей».
— А потом я вернулась домой, а его нет. И все.
— Его хорошо искали? — так же тихо спросил Бонни.
— Да. Прочесали Лес, озеро… я не знаю… не знаю, что с ним, я иногда думаю, что его увезли, и он…. — она закрыла глаза ладонью.
Бонни понял, что она хотела сказать: «Еще жив».
— Может быть, — сказал он осторожно. — Он мог выйти на шоссе…
— Да, мог, — совсем бесцветно ответила женщина и отняла руку от лица.
Она была бледна, как мел. Губы стали лиловыми, словно у нее внезапно отказало сердце, зрачки, расширившись, залили радужку угольным цветом. Он протянула руку через стол и сжала запястье Бонни.
— Послушайте, — начала она торопливо. — Заберите меня отсюда. Я буду делать, что вы хотите, только заберите меня… он все время воет, и все ближе, я не хочу больше тут оставаться, возьмите меня с собой, от него, подальше, он каждый день, — она каким-то судорожным птичьим жестом оглянулась на дверь из кухни. — Это не Билли, они обещали мне Билли, но это не он! — выкрикнула она, на губах у нее показалась белая сухая пена.
Бонни успел только вскочить, как ее хрупкое тело вывернула страшная судорога, кинула на пол, и агенту осталось только прижать ее плечи и пытаться разжать белые мелкие зубы, чтобы она не подавилась языком. Наконец больная затихла и только дрожала мелкой дрожью, не открывая глаз. Бонни перенес ее на диван и позвонил в больницу. Там ему сказали, что знают ее диагноз, попросили укрыть одеялом и не беспокоить и сказали, что через двадцать минут будут.
Его беспокоили слова: «Это не Билли». За ее странным тихим горем, за отметинами на руке, за припадком стояла какая-то тайна, на которую намекал ему шериф, когда предложил расспросить ее насчет пропавшего сына, тайна такая мерзкая, что Бонни только стиснул зубы при мысли о том, что ему придется ее раскрывать.
Он оглянулся. Чистая гостиная, обставленная со стандартным уютом, мягкий диван, телевизор, полочки с фарфором и книгами на стенах, длинная раскидистая плеть какого-то вьющегося растения. Две двери, одна в кухню, другая в комнаты, на двери застекленная картинка — букетик сухих трав, нарисованный любителем, ковер на полу, мягкий одноцветный палас и за дверью кто-то шевелится. Кто-то возится там, скребя по ручке, Бонни отчетливо видел, как она чуть поворачивается, но пуговка замка стояла в положении «заперто». Бонни сглотнул всухую и подошел к двери. Пуговка повернулась беззвучно, но от этого у Бонни все внутри стало ледяным и слипшимся. Он легонько толкнул дверь.
Это правда был не Билли. Но что-то в нем было, какое-то сходство в чертах сморщенного лица, в цвете глаз и в ярких, прилипших к огромному черепу волосах. Это был подменыш, дряблый, маленький, со сморщенной кожей и острыми зубками, которые он скалил, глядя на Бонни. Он скулил, тянул к нему полупрозрачные лапки с очень длинными, узловатыми, совсем стариковскими пальцами, он хотел есть, и Бонни вспомнил отметины на руках Тессы. Он видел, что подменыш был одет в фуфайку с Дональдом Даком на груди и трикотажные штанишки, она заботилась о нем, несчастная женщина. Бонни стоял и смотрел на уродца и вдруг почувствовал, что на глазах у него выступают слезы. Он уже не чувствовал ни ярости, ни ненависти, ничего, кроме жалости, кроме ужасного сожаления, сострадания к этим несчастным, которым некуда было девать и свою ярость, и свою любовь, у которых ничего не осталось, кроме того, чтобы прижимать к сердцу этого чудовищного выродка и питать его своей собственной кровью.
— Мне так жаль… — тихо сказал Бонни и протянул к уродцу руку. Тот схватил ее дрожащими холодными пальцами и присосался к запястью. Бонни почувствовал, как маленькие зубы прокалывают кожу, но руки не отнял. — Мне так, жаль, Билли…
У дома завыли сирены скорой. Бонни отнял кисть от губ подменыша, вздрогнув от влажного, чавкающего звука, с которым разомкнулись его губы, закрыл дверь и пошел их встречать.
Бонни
Я достал все, что нужно. Для этого пришлось съездить в город, что заняло у меня почти весь день, а мне ужасно не хотелось оставлять Клайда одного. Но он дал мне слово, что не выйдет из номера, и я, скрепя сердце, согласился. Агент Прентер, неразговорчивый пожилой мужчина с какими-то серыми волосами передал мне пакет и посоветовал быть осторожным. Я и без него знал, что осторожность не помешает, но просто поблагодарил его. Потом, не в силах противостоять искушению, побродил немного по городу. Так приятно было видеть машины и толпы людей и сознавать, что вся та пакость далеко и никогда не сможет сюда добраться… Впрочем, последний тезис был довольно сомнительным. Я зашел в оружейный магазин и долго стоял там, разглядывая ружья. Я предпочитал свой пистолет, но об этом стоило подумать. Наконец я плюнул и купил швейцарский охотничий нож… Мне хотелось сделать Клайду подарок. Наверное, больше я хотел бы подарить ему запонки или часы, но сейчас было не до побрякушек. Еще я купил тоненькую серебряную фляжку, тоже ему. Я видел, что ему понравилась моя.
Когда я вернулся, Клайд сидел в кресле у окна и читал. На столике рядом лежал пистолет, и я был ужасно рад, что ему не пришлось им воспользоваться. Клайд встал мне навстречу и улыбнулся так, что я понял, что он тоже ждал каких угодно неприятностей. Я сказал ему, что дело сделано, и отдал то, что я ему купил.
Какое же у него все-таки чудное лицо делается, когда ему оказываешь любые знаки внимания, просто с ума сойти. Он разглядывал мои немудреные подарки так, словно ему вручили белого слона, нагруженного бриллиантами по самые уши. Никаких слов и благодарностей не надо, когда видишь, как сияют его зеленые глаза и он радуется, словно забыл все, что было, и все, что нам предстоит. И главное — он сразу налил во флягу коньяк.
Выходить нам предстояло рано, и мы рано легли спать. Занялись любовью, я все целовал его губы и не мог оторваться, мне казалась ужасной мысль, что это все может быть в последний раз. Он словно понял, о чем я думаю, и, взъерошив мне волосы, сказал:
— Не надо, Бонни.
— Что не надо? — спросил я, утыкаясь носом в его шею.
— Не думай об этом. Или вместе, или никто.
Мне бы хотелось ему верить. Но ничего, кроме ужаса перед грядущим днем, я не испытывал….
* * *
Стена поваленных деревьев была такой высокой, что Клайду сперва показалось, что она идет до самого неба. «Слава Богу, она пологая», — подумал Бонни.
— К сожалению, альпинизм мне никогда не нравился, — мрачно сообщил Бонни.
Клайд хмыкнул и поправил лямку рюкзака на плече. Он просто представить себе не мог, как он взберется на этот бастион. Воображения не хватало. К тому же это представлялось грандиозной ловушкой. Очевидной западней, такой же очевидной, как тускло блестящие зубья капкана в утреннем солнце. Он был уверен, что как только они взберутся на достаточную высоту, стволы рухнут, увлекая их за собой и перемалывая хрупкую человеческую плоть в фарш. Клайд оглянулся на лесника. Тот стоял, засунув руки в карманы куртки, и без малейших эмоции созерцал бурелом своими белесыми глазами. Он согласился им помочь, и это уже было хорошо.
Бонни неторопливо распаковал снаряжение. Было видно, что ему не шибко хочется лезть за бурелом и он оттягивает этот счастливый момент, как может. Наконец он надел страховочный пояс и подошел к Клайду с таким же.
— Давай, парень, — пробормотал он, стараясь не глядеть напарнику в глаза.
Самым страшным для Бонни было именно то, что надо брать с собой Клайда. А еще страшнее — чувство исступленной радости, что они пойдут туда вдвоем. Двое против Леса, против всего мира. Бонни и Клайд. Он защелкнул на его талии замок.
— Значит, так — я иду первый, ты за мной. Если что, просто падаешь, расслабляешься и висишь, понял?
— Может, лучше я пойду первый? Если ты свалишься мне на голову, я костей не соберу.
— Сиди уж, юморист, — Бонни не удержался и улыбнулся. — С такой высоты один хрен, что я на тебя, что ты на меня… Марк, вы следите. Когда все будет готово, я дам сигнал ракетой. Тогда немедленно уходите.
— Я понял, — медленно ответил лесничий. — Я еще тут послежу. Как вы будете карабкаться.
Бонни улыбнулся ему, и Клайд подумал, как быстро эта ослепительная улыбка стала пропадать с его лица, и оно делается мрачнее некуда. Мало что осталось от того оптимиста, который с набитым пончиками ртом подпрыгивал на сидении машины под бодрый рок-н-ролльчик.
Стволы деревьев разве что чуть заметно пружинили под их ногами, но падать не падали и даже не скрипели. Бонни на всякий случай втыкал страховочные крючья в древесину, понимая, однако, что, упади они, их это не спасет. Уже на половине подъема Клайд почувствовал, что дико устал. Пот лил по нему градом. Рюкзак, казалось, весил тонну, плечи болели так, словно лямки были из проволоки и нещадно врезались в кожу. Он посмотрел на Бонни. Тот тоже был весь красный, как мак, лицо мокрое, Клайд слышал его тяжелое дыхание. Что-то словно давило на них по мере того, как они поднимались все выше. Вниз Клайд старался не смотреть. Он даже думать боялся, как обернется и увидит Лес, поляну и стоящего на ней Марка размером с табуретку, как у него закружится голова, его затошнит, и он, неудачно ступив, рухнет вниз, ударяясь о каждый ствол, разрывая куртку, джинсы и собственную кожу… Он сглотнул и двинулся дальше. Они прошли три четверти пути.
Почти у самой вершины под солдатским ботинком Бонни что-то хрустнуло, и он покачнулся. Удержался и, обернувшись к Клайду, показал ему большой палец. Перелез еще через одно бревно и остановился, Клайд понял, что он просто хочет его подождать, чтобы то, что таится за буреломом, они увидели вместе. Он заспешил и тоже чуть не сорвался, но Бонни протянул ему руку и втащил его наверх. Они сделали еще несколько шагов и встали плечом к плечу на гребне стены древесных скелетов.
— Открывай глаза, — едва слышно сказал Бонни. — Давай, малыш.
И Клайд поднял ресницы.
Он сам не знал, чего ждал… какой-то космической пустоты, хаоса, лабиринта или просто леса, такого же как оставшийся сзади, но этого он точно не ждал.
Перед ними возвышался муравейник, бывший разве что чуть ниже стены бурелома. В диаметре он был километра два, не меньше. Это было так, как если бы они стали внезапно маленькими, ростом со спичку, и увидели настоящий муравейник, где сосновые иглы стали размером с сосны, а песчинки — с булыжник. Хотя Клайд не всегда мог определить предметы, из которых было создано это сооружение. Там попадались не только бревна и камни, но кости, хворост и еще что-то, что он не мог опознать.
Вокруг муравейника и на нем шла работа. Его обитатели и строители были неоднородны, Клайд и Бонни различили там и своих старых знакомых — птицу и гигантского комара. Были еще более причудливые твари, например, огромная, с вагон метро, гусеница, совершенно прозрачная, внутри которой сидели другие, маленькие гусеницы; Клайд так и не понял, тварь беременна или это ее внутреннее устройство. Но самым ужасным было не это. Среди строителей были и люди. Такие же, как они с Бонни, только одетые во что-то вроде древесной коры. Сперва Клайд решил, что это рабы, но потом, присмотревшись, увидел лицо одного из них. Он работал почти на самой вершине муравейника, укладывая длинные хворостины, которые ему приносил странный многолапый паук величиной с овчарку. Лицо было как лицо, мужчина лет сорока, хорошо сохранившийся и, пожалуй, даже симпатичный, но его глаза были… Словно олово, подумал Клайд. Это муляж. Это не человек. Если Лес сам выращивает этих тварей, почему бы ему не вырастить и человека? Или это подменыши? То, во что они вырастают? Человеческие дети. Которых Лес менял на свои отродья.
— Почему они молчат? — вдруг тихо спросил Бонни. — Почему нет никаких звуков?
Он был прав. Все происходило в молчании, слышны были только скрип и скрежет, и изредка глухие удары, когда что-то падало. Клайд почувствовал, что его начинает бить дрожь.
— Я не могу, — прошептал он, бледнея. — Не могу.
Бонни взял его за руку и сильно сжал:
— Спокойно, малыш. Сейчас мы уйдем отсюда.
Бонни заставил Клайда пригнуться, отцепил с пояса ракетницу и выстрелил. Отдача бросила его на землю. Со страшным свистом ракета ушла в небо и там взорвалась алой звездой. Твари вокруг муравейника замерли на месте. У Клайда остановилось сердце. Вот сейчас они будут обнаружены. Но, не успели угаснуть в небе яркие искры, как вокруг муравейника возобновилась деловитая возня.
Бонни выждал несколько минут, внимательно наблюдая за происходящим по ту сторону бурелома, потом потянул Клайда:
— Пойдем, нам надо кое-что сделать.
— Что? — одними губами произнес Клайд.
Бонни снял с плеч рюкзак, расшнуровал его и продемонстрировал содержимое. Рюкзак был полон одинаковыми брикетиками.
— Взрывчатка, — сказал Бонни.
Клайд еще раз бросил взгляд в сторону муравейника, сглотнул и твердо сказал:
— Давай.
Они спустились примерно до половины высоты бурелома по его внутренней стороне, уже почти не прячась. Хотя глаз жутких строителей муравейника можно было не опасаться, но все же люди соблюдали осторожность. Каждый из них понимал, что если гусеницы, пауки и прочие чудовища лишены разума, то чьи-то разумные, полные злобы глаза все же наблюдают за ними.
В щели между стволами Бонни и Клайд закладывали взрывчатку, аккуратно соединяя брикеты тонким шнуром. Оба работали в молчании, не глядя по сторонам. Руки у обоих покрылись кровоточащими царапинами, один раз нога Бонни по бедро провалилась в щель между стволами и его удалось освободить только объединенными усилиями, но и тогда они не сказали друг другу ни слова. Пот с обоих лил ручьем, и все сильней они ощущали над собой гнет чужой воли, безмолвно и гневно противящейся им. Но к этому ощущению они привыкли очень быстро, когда поняли, что Лес не в силах помешать им. Он не мог направить против них армию своих устрашающих монстров. В его силах было лишь запугивать, внушать безотчетный трепет, устраивать коварные ловушки там, где, казалось, стволы были прочнее всего. За час адского труда, который показался им вечностью, им удалось наконец разложить взрывчатку. Бонни держал в руках моток шнура со взрывателем.
— Вниз, — сказал он.
Спуск был ничуть не легче подъема. Бонни и Клайд были вымотаны до предела. Руки и ноги дрожали. Сорвись кто-то из них, у другого не хватило бы сил прийти на помощь и, скорее всего, они вместе рухнули бы вниз, но все обошлось благополучно. Сначала Клайд, потом Бонни ступили на твердую землю. Клайд тут же без сил опустился на корточки и закрыл лицо руками.
— Ну что ты? — тяжело дыша, проговорил Бонни и опустил руку на плечо друга. — Держись.
— А ведь это не один такой муравейник, — глухо проговорил Клайд. — Их множество.
У Бонни помутилось перед глазами. В воображении, преследуемом кошмарами Леса, возникло видение множества этих рукотворных вершин, разбросанных по всей земле, растущих на глазах, венчающих неведомое, неумолимое зло.
— Сейчас одним будет меньше, — проговорил Бонни. — Вставай, отойдем подальше.
Клайд с усилием поднялся на ноги, и они поковыляли прочь от бурелома, разматывая за собой тонкий, как нить, провод. Когда он кончился и у Бонни в руках остался только взрыватель, они остановились и посмотрели друг на друга.
— Готов? — спросил Бонни.
— Да, — твердо ответил Клайд.
Тогда Бонни повернул рычажок. Прошло несколько минут. Им показалось, что взрыватель не сработал, что мрачное волшебство Леса все же одолело людей и безразличие к их усилиям было лишь выражением торжества, но тут деревья впереди проступили черно и рельефно на фоне ослепительного света, воздух взорвался грохотом, ударная волна швырнула людей на землю.
Клайд лежал, зажав уши руками, обезумевший от ужаса, потому что только сейчас сквозь весь этот грохот и пламя в него вошла разбуженная ярость Леса. Он понял, чему осмеливался противостоять, и был потрясен и раздавлен исполинской мощью, которую сам же разбудил и которая теперь искала вокруг своего микроскопического врага. Вдруг что-то рвануло его вверх. Над ним стоял Бонни, а вокруг рушились древесные стволы, летели во все стороны ветви, и уже полыхал подлесок.
— Бежим! — Клайд не столько услышал это, сколько прочел по движению губ.
Они побежали. Так Клайд не бегал никогда в жизни. Позади снова и снова слышался грохот, опаляло пламя, сама земля вспучивалась и колебалась под ногами, шатались древесные стволы. Все это не мог бы произвести один-единственный взрыв, но люди не думали об этом.
На бегу Клайд все время краем глаза видел возле себя Бонни, но вдруг его фигура резко пропала из вида. Клайд по инерции сделал еще несколько шагов, затормозил и повернулся. Бонни с искаженным от боли лицом лежал на земле, держась за ногу. Разум, чувства, все инстинкты в один голос кричали Клайду: «Беги! Не останавливайся!» Он не знал, какие силы потащили его обратно к Бонни.
Он склонился над ним.
— Я не могу, — прохрипел Бонни. — уходи один!
Клайд услышал эти слова, но не понял их или не готов был понять. Он перекинул руку Бонни себе за шею, попытался приподнять его, понял, что не оторвет от земли, и потащил, держа напарника за руки, не видя ничего перед собой, но все же инстинктивно держа путь прочь от убийственных вспышек и грохота. Но через несколько минут он понял, что вдвоем им не уйти. Стена пламени шла медленно, но он видел, как она двигается в их сторону, охватывая древесные стволы, словно хворостины. На секунду он замер, пошатываясь, продолжая держать Бонни, но ноги у него подкосились. Клайд тяжело сел на землю, не отрывая глаза от бушующего огня.
Он нередко слышал и читал, что людей перед лицом смертельной опасности охватывает безразличие, полная апатия, и они даже не пытаются спастись. Он никогда в это не верил. Ему казалось, что инстинкт самосохранения работает всегда, и человек даже с перебитым позвоночником будет уползать от смерти. Теперь он сам не чувствовал ничего. Он просто сидел, положив голову Бонни себе на колени, и смотрел на то, как движется к нему огонь. До него еще было далеко, но он уже чувствовал жар, такой странный в этом ледяном осеннем Лесу. Клайд посмотрел на Бонни. Тот был бледен в синеву, очевидно, он уже несколько раз терял сознание на короткое время. И еще раз подумал, насколько же красив его друг, или, может, ему просто кажется. Это было так странно — умирать тогда, когда он только начал жить настоящей жизнью. Бонни открыл глаза, и Клайд вздрогнул, отшатываясь от этого яростного горящего взгляда.
— Уходи, — сказал Бонни. — ну же, мать твою, беги отсюда.
Он попытался приподняться, чтобы Клайд мог встать, его движения были исполнены какой-то дикой ярости, словно вся его сила, которую он старался не проявлять, внезапно вышла наружу, вырвавшись из под контроля.
— Нет, — сказал Клайд и прижал его к себе, заставляя снова положить голову на колени. — Или вместе, или никто.
И Бонни тут же стих, словно смирился с его решением и, когда Клайд положил ладонь на его губы, замер, а Клайд все гладил его по лицу и смотрел в глаза, словно забыв о том, что им сейчас предстоит, а Бонни наконец улыбнулся ему и сказал тихо: «Ну вот, а ты говоришь, Гавайи…» Но тут они услышали стрекот вертолетных лопастей и одновременно подняли головы.
— Ракетница… — сказал Бонни. — Пальни разочек, а?
Клайд достал из сумки тяжелый пистолет и, вставив новый патрон, выстрелил.
— Должны успеть, — сказал он Бонни.
— Да, глядишь, мы еще съездим на Гавайи… — Бонни дышал так быстро, что Клайд испугался. Огонь был шагов за пятьдесят, и, напрягшись, Клайд приподнял напарника и потащил его вперед. Бонни был в очередном обмороке, так похожем на смерть, что у Клайда потекли слезы, он не знал, что делать, если их спасут, то есть спасут только его, он не хотел оставаться жить один.
Вертолет спускался на полянку шагах в двадцати от них, Клайд волок по траве тяжелое тело, он был почти без сил, и когда увидел шерифа, выпрыгивающего из кабины, вдруг подумал, что тот сейчас просто выпустит пару пуль для верности, но сил сопротивляться у него уже не было, он просто тащил Бонни вперед, навстречу людям, и когда шериф оказался рядом и забрал у него Бонни, а его самого подхватили и потащили к вертолету, он расслабился и наконец позволил себе потерять сознание.
Из отчета федерального агента Реджинальда Миддоуза
…Таким образом и я, и Клайд Вессен считаем, что подобные образования могут встречаться в любой точке земного шара. Феномен это может быть объяснен, но на данном промежуточном этапе мы пришли к выводу, что он представляет собой непосредственную угрозу человеческому существованию и подлежит полному уничтожению…
Клайд
…Бонни пролежал в больнице неделю. Ранение в ногу оказалось незначительным, но врачи сказали, что в крови был неизвестный яд, который и вызывал сердцебиение, боли во всем теле и потерю сознания. Пришлось делать почти полное переливание крови. Шериф приходил в больницу почти каждый день. Как и священник. Так что пирогами и морсом Бонни был обеспечен. Шериф же проводил нас на самолет. Мы не сказали с ним ни слова о том, что было, но я видел, что он испытывает к нам благодарность.
Что же касается нас с Бонни, то он почти сразу переехал ко мне, в мой дом, доставшийся мне от родителей. Не знаю, входят ли в его планы Гавайи, хотя ему усиленно предлагают отпуск по здоровью, но я думаю, что следующая наша экскурсия будет в джунгли Амазонки.
Октябрь-ноябрь 2002
Москва
