Он обрел облик. Все, что было до этого: и тени, и свет, и пылающий огонь, и лик Предвечного, то грозный, то радостный — все это сохранилось и запечаталось, как память о какой-то иной, прошлой жизни, но, приняв форму и облик, он принял все то, что связано с ним. Он обрел тело. Он обрел сердце и зрение. И бросив свой первый взгляд на прекрасных братьев и сестер, он полюбил их. Радость наполнила его сердце, но и боль родилась в нем, когда он увидел Старшего, его синие, как лед, глаза и лицо и кривую милую усмешку. Дыхание, о котором он еще почти ничего не знал, участилось, а в крови вспыхнул огонь. И тогда тот, которого впоследствии назвали Манвэ Сулимо, понял, что Замысел Творца неясен ему, что все совсем не так, как кажется, и он должен существовать в этом странном и раздвоенном мире, даже еще не понимая, как и зачем…

Берегись отпускать на волю
Сумасброда, слепца, певца…

М. Щербаков

Мир хорош сам по себе и уже достаточен для того, чтобы быть счастливым. Так что же ты сидишь и неподвижно смотришь куда-то, как будто ничего вокруг не существует? Неужели любовь так изгрызла твою душу, что ты забыл обо всем, кроме нее? Что с тобой, Владыка Запада? Отчего ты смотришь на Север, как будто там твое сердце? Почему тебя не радует чистое небо Валинора, зелень его трав и шум его водопадов? Почему не глядишь ты на прекрасное лицо своей жены, Светлой Элберет? Что за тьма живет в твоей душе, Великий Манвэ Сулимо, светлейший из светлых?..

…А все это имя, запретное имя, которое уже не произносят, заменив его страшной кличкой. Имя, которое ты твердишь шепотом, чтобы никто не услышал, но когда ты произносишь его, оно, как мед на твоем языке, как гладкий камешек во рту… Мелько. Нежное «е», влажное и мягкое «л», «к», глухое и страстное, как любовный шепот, и звонкое отстраненное конечное «о»… И первая буква, такая же, как и в твоем имени, тебе все кажется, что это роднит вас, но что-то же должно вас сближать? Пусть лучше это будет первая буква имени, чем постылые братские узы, потому что брат твой — Враг, и так будет всегда. Великий Эру, ты совсем обезумел, даже звуки заставляешь служить своей любви…

…Там, далеко на Севере, который так мил твоему сердцу, стоит Черная Твердыня. Ее окутывает удушливый туман ненависти и страха. Там живет он, Черный Вала, твой господин и хозяин твоей ничтожной жизни (ибо ты сам знаешь, что ты жалок и низок в своей недозволенной страсти, хоть тебя и называют — Великим). Он живет там, воюет и создает новых чудовищ, грозит смертью и разрушением делу твоих рук. Он — там. Он работает в кузнице, его руки сильны и неутомимы, а пальцы искусны. Он меряет широкими уверенными шагами свои покои, когда обсуждает со своими учениками стратегические планы, а задумавшись, сводит темные брови к переносице и чистый лоб бороздит вертикальная складочка. Он перехватывает свои нестриженые светлые волосы мягким кожаным ремешком, чтобы они не лезли ему в глаза, когда он работает. Он живет, дышит, горит, как горел всегда, но ты не можешь видеть этого. Ты — здесь, он — там. Последний раб Ангбанда, последний нолдорский пленник счастливее тебя. Они могут видеть его, слышать его хрипловатый мягкий голос, пусть даже в нем нет ничего, кроме ненависти и злобы. Но они дышат с ним одним воздухом, а ты, Король всей Арды, завидуешь рабам и пленникам и променял бы свое бессмертие на их жалкую участь…

…Что с тобой, лютнист? Что с тобой, певец и стихотворец, Владыка Ветров, дитя Воздуха и Света? Зачем тебе черные стены Ангбанда, дым, огонь, пепел? Твои тонкие пальцы уже давно не касались струн и, вспомни, когда последний раз стены пиршественного зала твоих высоких палат на вершине Таникветиля слышали твой голос? Все твои песни рождаются внутри тебя и умирают там же, не воплотившись в звук, потому что в них живет и бьется, как черное сердце, твоя страшная тайна, твой грех и позор, твоя любовь. Прокляни ее, вырви из своей души, забудь, вернись к братьям и сестрам, они любят тебя и всегда будут на твоей стороне. Покайся перед Отцом, припади к его ногам, очистись, и ты станешь самим собой — великим, светлым и могучим духом, неподверженным этой странной человеческой слабости, которую называют страстью… Скажи, что колотится у тебя в груди, как обезумевшая птица в запертом доме? Что рвется наружу? Куда ты? Зачем зовешь подвластные тебе ветра? Остановись, Великий Манвэ Сулимо, остановись, пока не поздно, пока не пробил час твоей судьбы и она не встала у тебя за плечом, как безумный убийца с бритвой в холодных пальцах. Но поздно. Ты уже не властен над собой, ты — ветер, лед, пламя, ты идешь туда, куда ведут, навстречу счастью или позору, навстречу року, навстречу тому, что Предвечный назначил тебе. И даже если ты можешь поднять горы из морских глубин и затопить сушу, то в этом ты подобен любому человеку, подобен последней твари, рожденной в прахе — твое сердце сильней тебя, а судьба так же неотвратима.

Владыка был в ярости. Когда он бушевал, мало какой барлог рискнул бы попасться ему на глаза. Сам Гортхауэр, который по долгу службы не мог никуда сбежать, забился в угол главной залы Ангбанда и только прикрывался плащом, когда Мелькор проносился мимо него, как торнадо. Он вообще был вспыльчив, но отходчив. Но в последнее время приступы ярости у Черного Валы участились. Возможно, его терзала боль в обожженных руках или ярость не забытого им поражения и позора, а может быть, и еще что-то, о чем Гортхауэр не знал, но догадывался, что есть у Владыки Утумно какая-то черная тайна. Однако пытаться ее узнать было чистым самоубийством, и бедный майа просто старался спустить все на тормозах, а если не удавалось, то сидел в углу и прикидывался ветошью.

— Проклятый род, ублюдки Феанора!.. Ненавижу, я сотру их в порошок, валарские прихвостни! — ну, это было не очень справедливо, потому что нолдоров изгнали из Благословенной земли, да и Валар они не особенно жаловали, но Владыку это мало интересовало. — Я уничтожу их всех до единого, они еще будут молить о смерти, как о милосердии! — тут взгляд его упал на Гортхауэра, и Моргота перекосило. — Пошел вон. — Гортхауэр облегченно вздохнул и испарился. Он не воспринимал подобные заявления как оскорбительные. Напротив, отлично понимал, что Мелькор выставил его только затем, чтобы не зашибить ненароком, а что грубо, так это ничего. Нервный. Они, Валар, все неврастеники.

Выгнав ученика, Мелькор опустился на трон, внезапно обессилев. Руки болели, сильно, особенно сегодня, в сырую погоду. Но еще сильнее болело сердце. «И охота тебе комедию ломать? — подумал он, скорчившись на троне в неудобной позе. — Ну хорошо, Гортхауэр ни о чем не догадывается, прекрасно, но ты же все понимаешь. Никакие нолдоры тебя не интересуют. Больше того, ты бы камешки красть не стал, если бы не… Ну скажи, скажи, трус. Если бы не он. Не Манвэ. Не Великий Манвэ Сулимо, провались он на ровном месте. Очень тебе захотелось доказать, что ты крут неизмеримо. Доказал. Крут. Вот и сиди теперь здесь с обожженными руками и тоскливыми мыслями. Один. А в Валиноре…» Да, когда он был в Валиноре, даже во время заточения, даже на суде, лежа у ног милостивого Короля, он не был один. Манвэ, младшенький, был рядом. Он ведь приходил к нему в тюрьму, тайно, не подозревая, что старший брат видит его, и Мелькор до сих пор вспоминал нежность и тепло его руки на своей щеке. «Зачем он это сделал? Жалел? Не надо меня жалеть! Не надо мне никакой милости, снисхождения и прочей слюнявой чепухи! Пусть Варду свою жалеет, сколько хочет, а меня не надо! Все равно я ему еще покажу, сопляк, щенок, я ему докажу, кто здесь главный и старший, в ногах валяться будет…» Но и эта вспышка прошла, как и не было. Мелькор посидел еще чуть-чуть, потом, словно нехотя и преодолевая внутреннее сопротивление, полез в тайный карман, спрятанный в подкладке старого черного плаща. Вынул оттуда тонкую металлическую пластинку и, не глядя, подержал в руке. Потом отважился посмотреть. На пластинке с необыкновенным искусством было изображено лицо юноши, тонкое и ясное, с прекрасной мягкой улыбкой в уголках рта. Черные с шелковым блеском волосы растрепаны, темные брови над громадными голубыми глазами в темных ресницах слегка приподняты, как будто в забавном удивлении, прямой точеный с красиво вырезанными ноздрями нос, чуть запавшие щеки… И это выражение радости и изумления перед прекрасным миром, какой-то робости и тихого упрямства, лицо и страстное, и замкнутое одновременно… «Ну что, братик, — тихо сказал Мелькор, чувствуя как сжимается горло, — опять мы с тобой по разные стороны баррикад? Опять, я — преступник, ты — судья? Я знаю, я во всем виноват. Но я не хочу быть для тебя одним из многих, я хочу быть единственным, понимаешь, единственным. Пусть даже врагом. Эх, младшенький, — если бы кто-нибудь из слуг Великого Моргота увидел его сейчас, то не узнал бы его лица — таким нежным и мягким оно стало, страшные искалеченные руки держали миниатюру ласково, как котенка или птицу, — если бы я был рядом с тобой, я бы заботился о тебе, лучше, чем она. Тебе не надо было бы ничего делать, только любить меня и все». Он опять вспомнил Благословенную землю и Манвэ в кругу Валар, майяр и эльфов. Его кроткую сияющую улыбку, которой он одаривал всех. Всех, только не его, Моргота. Не было у Верховного Судьи Арды улыбки для старшего брата. А ведь когда-то, на заре Творения и ему улыбался Манвэ, глаза его сияли чудным светом, он ни на кого так не смотрел, даже на Варду… И Мелькор, тогда еще совсем беззаботный, не думающий ни о власти, ни о своей гордости, не расставался с младшеньким, чудных птиц и зверей творил он для него, поднимал горы из глубин Арды, чтобы, стоя на вершине, Манвэ мог подставить лицо холодному ветру… Тогда ничто не имело значения, ни гнев Эру, ни его милость, ни песнь Айнур. Никогда, ни слова не сказал Мелькор брату о своей любви, никогда не слышал он ни одного признания от Манвэ, но тогда ему и не нужна была взаимность. Он просто любил слабого и застенчивого младшего брата, просто делился с ним силой, просто был с ним рядом. А потом младшенький стал королем. Хотя им должен был стать Мелькор. И женился. И все, что происходило в счастливые дни Творения, стало лишь горьким воспоминанием, марой, мечтой.

Мелькор убрал портрет. Сжал кулаки и резкая боль привела его в чувство. Все кончено. Брат для него потерян навсегда. Если они и увидятся еще, то только при одном условии: кто-то из них будет пленником. И лучше Манвэ. Моргот здесь, в Ангбанде, найдет для него отличную камеру. С видом на запад.

Злорадно раздумывая о том, что он сделает с проклятым братцем, когда тот наконец окажется в пределах его досягаемости, Мелькор пошел в свои покои, надо было посмотреть кое-что, да и отдохнуть не мешало. Он толкнул тяжелую дубовую дверь и замер в оцепенении. На черном бархате покрывал, застилающем ложе, тихо, сложив руки на коленях, сидел Верховный Владыка Арды Великий Манвэ Сулимо и, судя по всему, чего-то терпеливо дожидался. У Мелькора отвисла челюсть. Он несколько секунд молча смотрел на брата. Манвэ, похоже, был полностью погружен в какие-то свои думы и даже не заметил открывшейся двери. «Один, здесь? Без Тулкаса? — со свистом проносилось в голове у Мятежного. — Как он сюда попал? Почему никто его не заметил? Может, мне только кажется? Великий Эру, этого не может быть!»

— Ты что здесь делаешь? — наконец спросил он хриплым шепотом — на полновесный рык его как-то не хватило. Манвэ обернулся и взглянул на брата с испугом. Сказал укоризненно:

— Ты напугал меня, Мелько.

Мелькор уже было открыл рот, что бы произнести что-нибудь грозное, но Манвэ как ветром сорвало с ложа, он кинулся к брату, зажал ему рот узкой прохладной рукой и зашептал:

— Только, пожалуйста, не кричи, умоляю. Никто не должен знать, что я здесь.

Ладонь Манвэ на его губах повергла Мелькора в какое-то сокрушительное смятение, он глядел на младшенького безумными, горящими страстью глазами и только большим усилием воли заставил себя не распускать руки.

— Будешь молчать? — Манвэ был совсем близко и, чтобы избавиться от этого наваждения, Мелькор кивнул. Манвэ отошел на два шага. Улыбнулся. На его лице совсем не было ни ледяной строгости, ни холода. Оно было мальчишеским и веселым. Он выглядел как ученик, удравший с урока и наслаждающийся свободой.

— Я и не собирался кричать, — произнес Мелькор медленно. — Но объясни, как ты сюда попал?

— Секрет. Не у одного тебя секреты, Мятежный.

Мелькор уже был готов разозлиться, но сердиться на Манвэ было невозможно. На такого Манвэ.

— Хорошо. Храни свои секреты. Но зачем?

— Я хотел увидеть тебя, брат, — смущенно ответил Владыка Ветров. — Я беспокоился за тебя.

— Ты? За меня? — Мелькор уж было совсем собрался сказать какую-нибудь гадость, но при мысли, что брат уйдет и это минутное счастье кончится, моментально захлопнул рот и только смотрел, как Манвэ ходит по его спальне, разглядывает скудную меблировку, потолки, стены и все время оборачивается на Черного Валу, которой стоял у двери, привалившись спиной к косяку. Наконец младший подошел к старшему. Заглянул ему в глаза:

— Как твои руки, Мелько? — спросил он, и ни тени издевки или торжества, которых так боялся Мятежный, не было в его голосе. Только беспокойство и боль.

— Смотри, — коротко ответил Мелькор, вынимая их из-под плаща. Манвэ бережно принял руки брата в свои. Он взглянул на сильные тонкие кисти, на изуродованную ожогами золотистую кожу и слезы полились из его глаз. Мелькор чувствовал теплую влагу на своих руках и вдруг понял, что боль уходит, раны заживают, что это снова его сильные и не знающие устали пальцы, его руки. Он стоял в полном блаженстве, глядя на склоненную голову брата, на его вздрагивающие плечи, и тут Манвэ, не выпуская его рук, гибким движением опустился на колени.

— Прости меня, — вымолвил он, сотрясаясь от рыданий. — Прости, я виноват.

— Постой, младшенький, — пробормотал Мелькор, пытаясь приподнять его склоненную голову и заглянуть в лицо. — В чем ты винишь себя? Погоди.

— Я люблю тебя, — Манвэ едва говорил, слезы душили его. — Я не могу больше, Мелько, я всем лгу, я всех обманываю, Варду, братьев… Я не могу ничем управлять, я думаю лишь о тебе. Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится и я тебя больше не увижу. Я не хотел осуждать тебя, правда, я знаю, что ты ненавидишь меня, прости, пожалуйста, прости… — Он припал к ногам брата, черные до плеч волосы, как чудный шелк, накрыли сапоги Мелькора. Сколько помнил себя могучий Вала, никогда его сердце не колотилось так. Никогда он не чувствовал такого ослепительного обжигающего счастья и такой нежности. Любимый брат лежал у его ног и униженно молил о любви и прощении. Это искупало все, заточение, суд, все унижения. Он был счастлив и все простил. Мелькор нагнулся и силой заставил брата подняться. Взял его за подбородок и заглянул в лицо. Манвэ был бледен, как смерть, ресницы его трепетали, губы дрожали. Судя по всему, теперь, когда он открылся Мелькору, он ожидал чего угодно: презрения, злобы, и был готов к любому позору. Мелькор легонько коснулся губами его носа и стал сцеловывать со щек соленую влагу.

— Никогда не знал, — бормотал он между поцелуями, — что слезы Владыки Арды обладают целительной силой. Сейчас я их все выпью и никогда не заболею. — Манвэ замер в его объятиях, как оглушенная птица. Тело его было напряжено, и Мелькор слышал бешеный неровный стук его сердца. Мятежный Вала все сильнее сжимал младшенького в объятиях, прильнул губами к его шее, и Манвэ застонал.

— Подожди, — прошептал он, не делая попыток высвободиться. — Не надо мучить меня, Мелько, я сейчас сойду с ума, ты же видишь, я не могу уже держать себя в руках…

— И очень хорошо, — Мелькор поглядел на брата, на лице Мятежного выступил румянец. — И не надо держать себя в руках. Я не этого от тебя хочу.

— А чего? — пролепетал Манвэ, как последний идиот. Он не мог поверить своему счастью. Он не мог даже поверить в очевидное — после стольких лет мучений и одиночества, он в объятиях Мелькора и губы Черного Валы только что касались его лица.

— Тебя, — глухо ответил Мелькор. — Только тебя, любовь моя.

Все, что последовало за этим, слилось для Манвэ в один пылающий дурман. Он утратил ощущение реальности и понимал только одно — он наконец свободен и любим. Он может делать все, что хочет, не надо ни сдерживаться, ни прятаться, все, о чем он мечтал, принадлежит ему. Хрипловатый низкий голос шепчет слова любви, гладкая золотистая кожа горит под его губами, а светлые волосы на ощупь такие, как он и представлял — шелковистые и густые. Тепло обволакивает его, он ощущает запах дыма и каких-то горьких благовоний, он наконец-то в этих сильных руках и пылает, как факел, не сгорая, а только растворяясь в любви и наслаждении. И всю оказавшуюся такой короткой ночь он говорил Мелькору, что любит его, что он — его жизнь и дыхание, что он всегда принадлежал только ему и никому больше.

А Мятежный Вала, забыв обо всем и задыхаясь от страсти и нежности, молил своего отца Эру лишь об одном, чтобы это не прекращалось, чтобы не отобрали у него это счастье, эту любовь, такую сильную, что она причиняла боль. И всю ночь он утверждал свою власть над этим телом, казавшимся ему хрупким по сравнению с его собственной мощью, всю ночь он принадлежал этим нежным рукам и пылающим губам, клялся в любви и верности. Он уже не был ни Врагом, ни Морготом, ни Мятежным, он стал просто Мелько, даже не Валой, человеком, потому что лишь человеческое сердце любит так горячо и безвозвратно, как любил он. Любил, отдавая и забирая все, забыв о гордости и об обиде. И черное солнце страсти, которая не помнит себя и не признает никаких долгов и обязанностей, кроме обязанности любить, взошло над ними в ту ночь в покоях Мелькора, в Черной твердыне Ангбанд, на равнине Утумно. Отныне они были скованы цепью, которую не разорвать ни смертному, ни бессмертному, и то, что выше всех царей земных и небесных — рок, черная судьба, — накрыло их, обезумевших от любви, своим темным плащом.

Им даже удалось немного поспать, совсем чуть-чуть, и проснулся Мелькор от ощущения счастья. Рядом спал Манвэ, уткнувшись носом в сгиб локтя, и Черный Вала подумал, что никогда не видел брата спящим. «Совсем как человек, — подумал он, бережно разбирая спутанные пряди темных волос, — устал, наверное. Очень нервничал». Мелькор смущенно улыбнулся. Сейчас, на более трезвую голову, он уже понимал, что младшенький не сможет жить в Ангбанде, как бы ему, Мятежному, этого ни хотелось. Но он верил, что можно найти выход. Манвэ зашевелился, перевернулся на спину и открыл сонные голубые глаза:

— Я спал? — удивился он.

— Спал, спал, — Мелькор склонился над братом. — Крепко и сладко. Смотри, Великий Манвэ Сулимо, будешь спать — превратишься в человека.

Манвэ улыбнулся и погладил брата по щеке. У него было такое счастливое и безмятежное лицо, что Мелькор улыбнулся в ответ. «Солнышко, — прошептал он, целуя младшенького в висок. — Мое солнышко».

Какое-то время они еще не могли оторваться друг от друга, но потом Манвэ сказал убито: «Мне надо идти», и начал одеваться. Мелькор смотрел на него, как потерянный. Он все понимал, но поделать с собой ничего не мог.

— Послушай, — начал он каким-то совершенно не своим, дрожащим голосом, — а ты придешь еще… Ну, ты вернешься?

Манвэ поднял на брата глаза.

— Сегодня вечером. Обязательно, — торопливо сказал он. — Когда звезда коснется верхушки сторожевой башни, я буду здесь. Если что, я пришлю Гвиахира.

— Он знает?

— Да. Всегда знал.

Они поглядели друг на друга совершенно одинаковыми безумными глазами, и Манвэ понял, что надо убираться. Иначе он отсюда просто не уйдет. Он отошел к окну и встал на подоконнике. Мелькор рванулся к нему, схватил за руки.

— Ты обещаешь, что вернешься? Манвэ, поклянись!

— Клянусь, — Манвэ до боли сжал руки брата. — Я вернусь, даже если все небесные легионы встанут на моем пути.

— Если ты не вернешься, я сам приду к тебе.

Манвэ просиял, и вот его уже нет, только ветерок колеблет занавески, да смутная тень мелькнула в небе.

Весь день Мелькор лихорадочно метался по Ангбанду, изображая бурную деятельность, а сам думал только о младшеньком. «Пусть только его не выпустят. Тогда буду штурмовать Валинор. А что, легко. Пущу с воздуха драконов. Уж младшенький-то своих птичек попридержит. Возьму Аман на счет раз. И тогда… Вот с кем он там сейчас? Ведь улыбается кому-то, кто-то с ним рядом стоит и на него смотрит. Дураки, счастья своего не понимают. Я бы…» Приблизительно так текли его мысли, пока с первым звездным лучом он не влетел в свои покои и не увидел там бледного от волнения и нетерпения Манвэ, стоявшего у окна. И вздохнул с облегчением. Подошел к брату. Лицо Манвэ было напряженным, как будто он боялся, что все вчерашнее было сном и сейчас Мелькор оттолкнет его, прогонит от себя, скажет все те гневные и презрительные слова, которые, как считал младшенький, он, Манвэ, заслужил. Но лицо Черного Валы было нежным, он улыбался, а в синих глазах не было ничего, кроме любви.

— Ты пришел, — сказал он тихо. — А я так боялся, что ты не вернешься. Уже собирался напасть на Валинор.

— Здорово, — Манвэ рассмеялся, обвил рукой шею брата и прижался к нему. — А меня взять в качестве контрибуции?

— Ну типа того, — серьезно ответил Мелькор. — Или заложником. Пусть правит Тулкас. Он же у нас Гнев Эру.

— Тулкас направит. — Все беспокойство покинуло Владыку Арды, он смотрел в глаза в глаза Мятежного и ничего другого на этом свете для него не существовало. — Он там такого направит, что мало не покажется.

— Как тебе все-таки удалось удрать? — Мелькор поднял Манвэ на руки и, отнеся к кровати, усадил к себе на колени. Тонкие руки Верховного Валы погрузились в его густую шевелюру и стали перебирать и гладить светлые волосы. Голубые глаза блаженно полузакрылись.

— Очень просто, — голос тоже стал ниже и в нем зазвучали хрипловатые нотки. — Я — Король. Кто с меня спросит? Сказал жене, что ночую в горах, у меня там озарение наступает, как избавиться от Великого Врага… Ну и…

Мелькор тихонько засмеялся. Сейчас, когда младшенький был в его объятиях, Мятежного нисколько не беспокоило ни упоминание о его королевском сане, которого он, Мелькор, так долго добивался, ни о жене, ни о Всеобщем Враге. Он чувствовал под рукой хрупкий позвоночник и выступающие лопатки младшенького, от этого у него кружилась голова и горло перехватывало от любви. Он притянул его еще ближе и стал целовать в щеки, в глаза, в длинные густые ресницы, в полураскрытые губы, в стройную шею. Манвэ прерывисто вздохнул и вдруг лицо его исказилось, как от испуга, он отстранился от брата.

— Ты чего? — пробормотал Мелькор, не выпуская младшенького из объятий.

— Мелько, — голубые глаза потемнели, Манвэ всматривался в черты Черного Валы с каким-то странным ужасом. — Понимаешь, я так тебя люблю, что даже боюсь этого.

— Боишься? Чего? Я тебя от всех защищу, никто не посмеет тебя тронуть. — Он говорил так, как будто в его объятиях было хрупкое и недолговечное человеческое существо, а не один из Великих Валар.

— Ты не понял. Я боюсь самого себя. Когда ты целуешь меня, во мне вспыхивает такой огонь, что в нем сгорает все: долг, честь, ответственность. Если ты меня пальцем поманишь, я оставлю Валинор и буду жить здесь, в Ангбанде, даже если только для того, чтобы ждать тебя, когда ты вернешься от своих трудов. Ты не поверишь, но когда все говорили о твердыне Черного Властелина, об ужасном замке, я всегда думал об этом месте с нежностью и мечтал его увидеть, потому что его строил ты. — Манвэ задумался на минуту и замолчал, Мелькор глядел на него с жадностью, эти признания были лучшим лекарством для его измученного сердца. Он впитывал их, как бальзам. — Я словно раздвоился, Мелько. Когда я просто страдал и все время думал о тебе, был уверен, что ты никогда не полюбишь меня, я считал, что долг превыше всего, а что в моем сердце, никто никогда не узнает. И правильно, потому что такому, как я, не нужно никаких поблажек. Как будто я специально на свет появился, чтобы мучаться. А вчера я вдруг понял, что хочу быть счастливым. Что мне нравится быть счастливым и любимым. Что я заплачу за это любую цену, понимаешь? — его торопливая речь сбилась, а на лицо опять легла тень. — Я словно привязан к тебе, Мелько. Когда произносят твое имя, я краснею так, что не понимаю, почему все остальные этого не видят. Я всегда вижу твое лицо перед собой и всегда хочу быть рядом. Как одержимый. Что мне делать, скажи?

Мелькор, таявший, как воск, от блаженства, улыбнулся.

— Быть со мной. Я тоже этого хочу, всем сердцем. Только этого. Ты больше никогда не будешь мучаться. Никогда. Я сейчас заставлю тебя выкинуть все эти глупости из головы, у нас впереди целая ночь. Я люблю тебя, младшенький.

Чернота ночи за окном сменилась тем серым предрассветным часом, который так любил Мелькор, и в сумраке лицо Манвэ светилось особой прелестью, тем бледным мерцающим светом, который делал его до странности юным и слабым, так, что он больше походил на человеческое дитя, чем на могучего духа Арды.

На огромной кровати в покоях Мелькора одеяло темного меха откинуто в ноги, подушки беспорядочно навалены в изголовье. Манвэ лежит на боку, положив голову на согнутую в локте руку, и пристально смотрит на брата. Мелькор вольно раскинулся на черном шелке простыней, одна нога согнута в колене, другая вытянута, руки закинуты за голову. Лицо спокойное, смягчился даже презрительный и скорбный очерк губ, в синих глазах ни ярости, ни злобы, они удивительным образом стали походить на сияющие и счастливые глаза младшенького.

— У меня никогда не хватало времени, чтобы просто посмотреть на тебя, — тихо сказал Манвэ. Мелькор повернул к нему лицо:

— А я боюсь на тебя смотреть. Ты… Ты слишком хорош для меня, братишка.

Манвэ осторожно накрыл руку Мелькора своей.

— Это ты слишком хорош для меня. А я всего лишь тень твоей мощи и славы, Могучий.

Мелькор, ничего не говоря, притянул к себе покорное тело брата, заставил его опрокинуться навзничь и принялся целовать. Потом он оторвался от него и прошептал, глядя прямо в расширенные зрачки Короля:

— Какое имеет значение, кто из нас чья тень, жизнь моя? Пока мы вместе, мы — одно целое.

Манвэ улыбнулся счастливо и печально.

— Знаешь, любимый, я никогда даже надеяться не мог, что буду так близко от тебя, буду смотреть на тебя и слышать от тебя такие слова. Я, наверное, сошел бы с ума от счастья, если бы мне кто-то сказал об этом.

— Забудь об этом, — проговорил Мелькор, перебирая волосы Манвэ. — Теперь у тебя есть я. Вся прошлая жизнь кончилась, призраки не будут тревожить тебя.

— Вряд ли мне удастся так быстро покончить с ними, — с горечью признался Король. — Я жил с ними всю жизнь, я ведь все время думал о тебе: где ты, что делаешь сейчас, с кем говоришь. Я же ничего про тебя не знаю.

— Во мне нет ничего достойного любопытства. Как я жил без тебя? Так и жил, смотрел на Запад, на облака, которые плывут в твои благословенные края. Делал что-то, воевал, отдавал приказы, строил планы. А вообще-то, — Мелькор вдруг ощутил необоримый порыв откровенности, — я никогда не переставал думать о тебе. Я злился на тебя, братишка. когда ты смотрел на меня, как король, холодно и высокомерно, я готов был убить тебя. Страсть сжигала меня, для всей Арды я стал воплощением зла, и кто в этом виноват? Ты, братишка…

Могучий припал губами к шее Манвэ, пальцы его погрузились в растрепанные кудри Короля, и тот ощутил холодок восхитительного ужаса. Вплотную к лицу Повелителя Ветров приблизилось искаженное страстью, которая больше походила на ярость, лицо Мятежного Валы. Зрачки его сузились в черные точки, и Манвэ понял, что жизнь его отныне принадлежит этому неистовому существу, которое ни в гневе, ни в любви не знает предела.

— А теперь ты мой, и я никому не тебя уступлю. Лучше я уничтожу тебя.

— Что ты, Мелько, я принадлежу тебе и только тебе. Делай со мной все, что захочешь, ты не услышишь от меня ни слова протеста. — Лицо Манвэ осунулось, под глазами залегли тени. Он сам не знал, что способен на подобные чувства, казалось, что бешено колотящееся сердце выскочит из груди, а сам он растворится без остатка в этом сильном, горящем каким-то адским огнем теле, которое прижимало его к постели. Губы Мелькора накрыли его рот, дыхание Короля прервалось, он затрепетал, желание, равного, которому он никогда не испытывал, пронзило его, как судорога. Он начал отвечать на поцелуи и ласки брата, полностью потеряв себя в темном омуте страсти.

Когда Манвэ вновь обрел способность не только видеть окружающее, но и соображать, было уже позднее утро. Негреющие лучи северного солнца освещали опочивальню.

Манвэ ощутил утренний холодок и натянул на плечи меховое покрывало. Он чувствовал себя так, словно над ним пронесся ураган. Никогда Верховный Король Арды, гордившийся своим спокойствием и благоразумием, не думал, какие страсти дремлют в нем, скованные холодной рассудочностью. Все его чувства были в смятении, он стыдился даже вспоминать о том, что делал и говорил этой ночью, и оттого боялся поднять глаза на Мелькора.

А Мелькор, лежа с закрытыми глазами, думал:

— Какая же я свинья все-таки. Правильно говорят: враг. Враг и есть, и в особенности этому мальчику. Какими глазами он на меня смотрел в первый вечер. А я… Если он сейчас не встанет и не уйдет, на этот раз навсегда, то мне повезет как никогда в жизни. Что же я с ним вытворял, грязная скотина?

Тут словно в насмешку к Мелькору пришло отчетливое воспоминание, что именно он вытворял, и Могучий ощутил, что краснеет. Он осторожно скосил глаза на неподвижно лежащего Манвэ.

— Да, но кто бы мог подумать, что мой благоразумный братик способен на такое? Интересно, это его жена так научила, или он сам такой? Скорее всего, сам. — Представить себе, что Манвэ способен так вести себя с Вардой, Мятежный не мог.

Манвэ, все еще мучающийся от неловкости, наконец отважился раскрыть рот.

— Как холодно у тебя, — несмело пожаловался он.

Мелькор, обрадованный тем, что с ним заговорили и пока не собираются его покидать, ответил:

— Замерз, младшенький? Сейчас я тебя согрею.

Он забрался к Манвэ под покрывало, обнял его, прижал к себе.

— Послушай, Мятежный, — проговорил Владыка Ветров, нежась в приятном тепле, но все же избегая смотреть в глаза брата. — Мне никогда не приходилось видеть твои замки. Разве только развалины.

Мелькор криво усмехнулся, но ничего не сказал.

— Можно, я поброжу немного по твоему Ангбанду? — робко попросил Манвэ, прикасаясь кончиками пальцев к плечу Черного Валы.

— Конечно! — воскликнул совершенно осчастливленный Могучий. — Ведь у тебя есть еще время? Я сам все тебе покажу! Пойдем.

Он вскочил с ложа и принялся одеваться, Манвэ он принес одежду прямо в постель.

Братья вышли в коридор. Темноту здесь рассеивали факелы, укрепленные в стенных шандалах. Пол был выложен ровными плитками темно-красного цвета. Спустя несколько метров справа открылись огромные двустворчатые двери тронного зала. На створках в вечной ярости скалились на входящих крылатые драконы.

Манвэ погладил рукой темный металл и осторожно вошел в зал. Там он остановился, в восхищении оглядывая уходящие на огромную высоту колонны, украшенные у капителей резьбой, черный трон и ведущие к нему базальтовые ступени.

— Красиво, — с искренним восторгом произнес Манвэ, глядя на брата.

Довольный Мелькор горделиво улыбнулся.

— Я рад, что ты видишь все это и понимаешь, что и тьма может быть прекрасной. Все, служащие свету, кто побывал здесь, уходили либо испуганные, либо полные презрения и гнева.

— Этого не может быть, — серьезно ответил ему Манвэ. — Здесь не только искусство. Во всем этом я вижу твою душу, Мелько. Она не похожа на мою, но это не значит, что она заслуживает презрения.

Могучий Вала, совершенно покоренный таким искренним признанием того, что и он, мятежный, отвергнутый всеми, может быть творцом, уже было потянулся обнять брата, но тут в зал быстрым шагом вошел Гортхауэр.

Глазам Валар предстало редчайшее зрелище. Лицо майа вытянулось и приобрело оттенок свежего кефира, глаза, обычно сосредоточенно прищуренные, полезли на лоб, рот сам собой приоткрылся. Гортхауэр смотрел на Манвэ. Если бы он не был так ошеломлен его появлением, то тоже мог бы наблюдать небезынтересную картину.

Верховный Король стремительно от шеи до кончиков ушей залился пунцовой краской и потупился, как барышня на выданье. Мелькор обернулся на любимого ученика и тоже слегка покраснел.

— Чего тебе? — внезапно севшим голосом спросил он.

— А… — попытался объяснить майя, но язык его не слушался. — А… Я думал, ты один…

— Я не один! — отрезал Мелькор.

— Я вижу, — сказал уже слегка пришедший в себя Гортхауэр.

Его узкое лицо уже приняло свое обычное высокомерное выражение, которое умел сбивать с него только Учитель. Глубоко посаженые глаза смотрели холодно, а рот кривился в привычной презрительной усмешке.

Мелькору совсем не понравились взгляды, которыми Гортхауэр награждал его возлюбленного.

— Не смей на него так смотреть, — рявкнул лишенный гибкости Мятежный. — Это Манвэ, мой брат, Верховный Король Арды, и не твоим глазам глядеть на него так дерзко.

Гортхауэр смиренно потупился, но по его лицу легко можно было прочесть, что именно он думает о Мелькоре, Манвэ и его присутствии в Ангбанде.

— Не позволит ли Великий Владыка сказать несколько слов наедине? — фальшивым голосом осведомился он.

— Конечно, я уйду, — заторопился Манвэ. — Мне уже пора.

— Стой, — решительно сказал Мелькор и положил руку ему на плечо. А Гортхауэру бросил:

— Выйди, я сейчас подойду.

Майа быстро вышел.

— Подожди меня здесь, пожалуйста, — ласково попросил Могучий. — И не сердись. Сейчас я ему всыплю, так что вспомнит, как себя вести.

Манвэ кивнул. Мелькор вышел вслед за Гортхауэром.

— Кто тебе позволил входить в зал без дозволения, собака? — страшным голосом осведомился Вала.

— Ты, Могучий, — в голосе майа не было не малейшей тени страха, только любопытство. За долгую верную службу он видел Мелькора и не таким. Хотя нынешнее появление заклятого врага в Ангбанде не лезло ни в какие ворота.

— Я? — изумился Вала. — Когда это было, ты… — И тут же припомнил:

— Да, действительно. Но с этой минуты я отменяю это разрешение.

— Как тебе будет угодно, Великий, — елейным голосом ответил Гортхауэр и поинтересовался:

— А можно вопрос?

— Спрашивай, — отчасти обманутый покорностью ученика разрешил Черный Вала.

— Долго ли пробудет у нас Высокий гость?

— Не твое дело! — бросил Мелькор. — Говори, зачем пришел?

— Сегодня вечером над сторожевой башней видел орлов Манвэ, — разом приобретая деловой тон, ответил Гортхауэр. — Я не спешил предупредить тебя, боясь нарушить твой покой. А теперь я понимаю, чем объясняется их появление.

Мелькор почувствовал, что краснеет, и чтобы скрыть это, заговорил нарочито уверенно:

— Да, они сопровождают моего брата. Он прибыл ко мне по делу. И не болтай об этом.

На лице Гортхауэра отразилась преданность:

— Я понял.

Мелькор внушительно посмотрел на него и сказал:

— То-то. Если встретишь где-нибудь здесь моего брата, будь с ним поучтивей. — И, смягчаясь, добавил: — Когда-нибудь я объясню тебе, в чем дело.

И жестом отпустил ученика.

Когда Мелькор вернулся в зал, Манвэ послушно ждал его на том же месте и заметно нервничал. Увидев брата, он подошел к нему и неуверенно спросил:

— Я не мешаю тебе? Я могу уйти. Вернусь вечером.

— А на целый день ты остаться не можешь? — с замиранием сердца спросил Мелькор.

— Нет, — печально ответил Король, — меня ждут к полудню. Ты же не хочешь, чтоб в Валиноре начали искать меня?

— Не хочу. Правда, здесь тебя точно никто искать не будет, — усмехнулся Черный Вала.

Манвэ засмеялся и уткнулся носом в шею брата.

— У тебя же есть еще время? До полудня еще далеко, — взмолился Мелькор. — Я сейчас тебе все покажу…

— Хорошо, — проговорил размякший в объятиях старшего Манвэ и подумал:

«Дома что-нибудь совру».

Мелькор, возликовав, потащил младшенького дальше. Они заходили в подземные кузницы и мастерские самого Владыки, где работали закопченные люди и орки, побывали в тайных лабораториях Гортхауэра, потом, пройдя подземными переходами, поднялись на сторожевую башню. Отсюда открывался вид на пики гор, окружающих Ангбанд, и великую северную равнину, где в давние времена погиб Феанор. Манвэ, подставив лицо ветрам, оглядывал величественную панораму. Мелькор любовался Владыкой Ветров, его тонким профилем в обрамлении бьющихся по ветру волос, изящной рукой, небрежно придерживающей край светлого плаща. Его самого порывы ветра пробирали до костей, но он отдал бы многое из своих сокровищ, чтоб стоять так вечно.

Наконец, когда солнце поднялось высоко над горизонтом, Манвэ пришлось расстаться с братом.

Пока Манвэ и Мелькор находились в его лабораториях, осторожный Гортхауэр предпочел лишний раз не показываться на глаза хозяину и отсиделся в дальней комнатке, куда Валар не пожелали заглянуть. Он ходил быстрыми шагами из угла в угол и в задумчивости ломал пальцы. Это была скверная привычка, от которой майа не мог избавиться.

«Что же произошло? И что все это значит? — думал он. — Зачем это Королю прилетать сюда? Неужели Учитель собирается заключить с ним альянс? Хотя бы против нолдоров… Тогда почему он меня не предупредил о его появлении? Сомневается в моей верности? Чушь. Если Учитель не предупредил меня, значит, сам не знал, скорее всего. То есть Король сам приперся. Зачем? Не иначе как просить Сильмариллы. У этого папенькиного сыночка всегда была страсть всех мирить. Он понимает, что просить отдать камни нолдорам глупо. Перегрызутся между собой, как псы над костью, и прощай, мир в Белерианде. Он, должно быть, хочет взять камни себе и использовать как рычаг давления, — концепция выстраивалась довольно логичная, но острый ум Гортхауэра мгновенно обнаружил неувязку в своих рассуждениях. — Хорошо, — думал он, — но Владыка вышиб бы его в два счета, стоило бы Королю заикнуться о камешках. А он его не только не вышиб, но и потащил зачем-то по крепости! Зачем!?» — Гортхауэр резко остановился на месте и даже лицо его исказилось от полного непонимания ситуации.

«Да и выглядели они очень странно. Никогда не видел Владыку таким нервным. Чего бы ему нервничать, не он же в Валиноре, а Манвэ в Ангбанде. Стоп. Он сказал мне, что я буду встречать его здесь еще не раз. Ничего не понимаю!» — майа снова остановился и некоторое время стоял, тупо глядя на стену. Лицо его ничего не выражало, но в голове мысли проносились с такой скоростью, что Гортхауэр не был в состоянии уследить за ними. И вдруг он все понял ясно и абсолютно недвусмысленно:

— Так, — сказал он вслух. — Это значит, что…

Он замолчал и даже оглянулся, не слышит ли его кто, потом ядовито усмехнулся и начал с наслаждением обмозговывать ситуацию.

«Тогда понятно, почему этот Король стоял красный, как свекла, и почему Владыка напустился на меня. Они же просто любовь крутят. Дорвался наконец Могучий до любимого братика!»

Все мельчайшие факты, долгие годы копившиеся в его голове, обрели сейчас смысл и значение. Все мимоходом оброненные фразы, давно позабытые Черным Владыкой, жесты, даже выражение его лица, встали на свое место как части мозаики. Некоторое время Гортхауэр наслаждался очередным подтверждением остроты своего интеллекта, потом ему в голову пришла вполне очевидная мысль, что Владыка в Валинор не летал, значит, Манвэ сам пришел к нему с предложением «руки и сердца». А это означает, что Король влюблен в Мелькора не меньше, чем Владыка в него. Из этого следует, что такая страсть неизбежно выльется наружу и один Эру знает, что из этого выйдет. В первую очередь Гортхауэр подумал о Мелькоре. Он по-своему любил Черного Владыку, его холодная, уравновешенная натура невольно поддавалась обаянию страстей Мятежного. Гортхауэр восхищался даже тем, что полюбил Учитель самое недоступное для него существо — Верховного Короля. Да и к самому Королю он неожиданно ощутил что-то вроде уважения, отдавая должное его безрассудной смелости. Шутка ли, явиться в саму Твердыню Тьмы к своему заклятому врагу и предложить ему свою любовь. Он ощутил легкий укол ревности, потому что у него, умного, не знающего сомнений майа никогда не хватило бы духа на такое чувство. Но холодный разум тут же взял верх над эмоциями и он стал думать, чем может грозить раскрытие тайны, а также сам факт романа. Он долго прокручивал в голове разные варианты, и им начал овладевать ужас. Он понял, что ни разлучить их, ни предать гласности эту связь невозможно.

Внезапная боль пронзила обычно холодное сердце Жестокого. Он сжал кулаки и глухо произнес:

— Я защищу их. Они сами не смогут постоять за себя. Видит Эру, Владыку я не предам.

На следующий день Манвэ не появился. Вечером, когда Мелькор уже окончательно потерял терпение, Гвиахир опустился на подоконник и стукнул клювом в красное стеклышко витража. Мелькор кинулся к окну.

— Владыка не сможет прийти, — сухо сообщил орел, — его задержали срочные дела, — и тут же метнулся в темноту, испугавшись полыхнувших багровым пламенем глаз Владыки Ангбанда.

Мелькор отошел к кровати и сел, обхватил голову руками. Младшенького сегодня не будет. А может, и завтра тоже. А вдруг он его бросил? После того, что было сегодня утром? Воспоминание было таким ярким, что Мелькор застонал и закачался из стороны в сторону. «Какая же я скотина, — думал он. — Грязная, развратная скотина… Конечно, он вернулся к себе, вспомнил все, что я с ним вытворял, и решил, что с него хватит. Ведь он, в сущности, еще мальчик. Пари держу, с ним никто ничего подобного не делал. А эта кукла заморская вообще ни на что не способна. Но он же сам этого хотел. И нисколько не сердился, наоборот. Значит, она его не отпустила. Оставила. Соскучилась по мужу. — И, представив Манвэ в супружеской постели, Мелькор зарычал от ревности. — Он ей не откажет, не сможет отказать, он же слабак, подкаблучник. Если я узнаю, что он был с ней, убью обоих. В клочки растерзаю». — Черный Вала сжимал кулаки, на руках и шее вздулись вены, глаза горели. Он был очень красив в этот момент, и если бы Манвэ увидел его таким, то слабое сердце Короля разорвалось бы от любви и желания.

За окном было темно и беззвездно, кругом царила тишина, и Черный Вала, измученный черными подозрениями и неутоленный страстью, остался с ней наедине.

А Манвэ в это время сидел в своих покоях и с плохо скрываемой ненавистью смотрел на Великих Валар. Совет о делах в Белерианде шел уже шесть часов, но для привычных Валар это были семечки. Манвэ знал, что его возлюбленные братцы и сестрички могут заседать сутками. Только Ауле не любил разговоров и все время вертелся на месте, явно рвался назад, в кузницу. Особенно раздражала Короля его собственная супруга, все время порывавшаяся узнать, о чем таком совещался ее муж с Эру и что ему удалось выяснить в результате переговоров. Манвэ кое-как удавалось перевести разговор на другую тему, голова у него была занята совсем другими мыслями.

«Мелькор извелся, наверное. Решил, что я его забыл или бросил, с его-то подозрительностью. А Гвиахир, небось, ничего толком не объяснил, ворона. Когда-то мне удастся вырваться отсюда… Как я это все ненавижу. Ну, причем здесь Белерианд? Сами разберутся. А вот если бы я сейчас был в Ангбанде…» — но тут его мысли прервал голос, показавшийся Королю очень пронзительным и противным. Это Ниенна пыталась добиться от Манвэ, не разговаривает ли он с Отцом, чего он так задумался?

— Да! — рявкнул Манвэ. — И нечего меня отвлекать! — Возможность разом закончить собрание показалась ему спасительной, и он добавил, уже мягче: — Оставьте меня наедине с Отцом.

— Давно пора, — заявил грубый Тулкас. — Мы тебя за дверьми подождем.

Манвэ выругался про себя, но перечить не осмелился. Естественно, ни к какому Эру он не обращался. Для этого было нужно хоть какое-то душевное спокойствие, а пытаться говорить с Отцом, когда все мысли крутятся только вокруг Мелькора, просто неприлично. Манвэ ничего не мог поделать со своим воображением. «Я пойду туда завтра, в худшем случае — послезавтра. За это время он уже успеет навоображать все что угодно. Как-то он меня встретит? Ничего, — успокаивал себя Манвэ, — я ему все объясню, и все утрясется». Он тогда еще не знал, что и воображение у Мятежного богаче, чем он предполагает, и обстоятельства против них, и объяснить ему ничего не удастся.

Мелькор был в дикой ярости. Никогда его никто не обманывал так жестоко, не предавал так подло и ни от чьего предательства ему не было так больно. Утром нолдоры предприняли еще одну атаку на Ангбанд. Больше всего Могучего Валу поразила их сверхъестественная осведомленность. Они с поразительной точностью выбирали самые слабые участки крепостных стен и, похоже, были полностью осведомлены обо всех резервах и передвижениях темного войска. Действовали они с таким напором и уверенностью, что Мелькор, только погнав в бой всех барлогов, смог остановить врагов и обратить их в бегство. Вывод напрашивался сам собой. Единственным, кто мог рассказать им о крепости, был Манвэ, которого Мелькор сам проводил по всем закоулкам. «Он меня просто использовал, а я попался на эту удочку, как последний болван, — думал Мелькор, мечась по своим покоям. Боль от предательства мучила его сильней, чем когда-то обожженные руки. — Так значит, все это было притворством — все клятвы, поцелуи, объятья, его покорность… Он просто ждал своего часа а сам насмехался надо мной. — Представив себе, как младшенький трезво и расчетливо наблюдал за ним, выжидая, пока распаленный страстью Мелькор сам не выдаст все свои секреты, Моргот просто взвыл от ярости. — Ну, попадись мне только, сволочь. Теперь я буду смеяться над тобой! Сапоги мне лизать будешь, только в этот раз я тебя с колен не подниму».

Манвэ, летя в Ангбанд на крыльях ветра, не знал какой прием его ожидает. Но попав в покои Мелькора, он тут же понял, что дело очень плохо. Мелькор, не сделав ни единого шага навстречу, просто стоял и смотрел на младшенького ледяным взглядом. Манвэ понял, что стряслась беда.

— Что случилось? — дрожащим голосом спросил он.

— Пока ничего. Планы твои не осуществились, потому что Ангбанд сильней, чем ты думал, — в голосе темного Владыки была слышна настоящая злость.

— Какие планы? — пролепетал Манвэ, чувствуя, как все внутри скручивается в тяжелый мокрый узел от ужаса. Мелькор его не услышал.

— Ну и что ты будешь делать сейчас? Опять заговоришь о любви? У тебя это ловко получалось.

Манвэ спрыгнул с подоконника и попытался приблизиться к брату, но Мятежный властным жестом остановил его.

— Что с тобой, Мелько? — в его голосе звучало такое страдание, что Мелькор на секунду усомнился в своих предположениях, но только на секунду.

— Для тебя я — Моргот, — отрезал он. Хлопнул в ладоши, и в покоях появились два барлога. — В камеру. В цепи. Ключ — мне.

Барлоги заломили опешившему от неожиданности Королю руки и выволокли его из покоев.

Мелькор торжествовал. Когда сломленного и бледного Короля выводили из покоев, злое сердце Могучего ликовало. Он преодолел все козни и хитрости врага, в который раз выйдя победителем. Но как только дверь за Манвэ захлопнулась, страшная тяжесть потери обрушилась на него. Он вдруг понял, что всем надеждам на любовь и счастье пришел конец. Манвэ уже не подойдет к нему с веселыми и нежными словами, не примется перебирать его волосы, никогда ему уже не придется коснуться губами его губ. Теперь Черный Вала понимал совершенно точно, что Манвэ дороже ему всех сокровищ Ангбанда и самой Черной Цитадели. Темное отчаяние наполнило его сердце.

Он рухнул в кресло. Двигаться не хотелось, думать тоже. Мелькор боролся с отчаянным желанием спуститься к Манвэ в камеру и заставить его доказать, сказать, что все это неправда. Что он по-прежнему его любит. Что существует объяснение случившемуся, не имеющее отношения к Манвэ. И покончить наконец с этой мукой.

«Тряпка! — рявкнул он сам на себя. — Тебя обвели вокруг пальца, а ты снова бежишь к этой твари. Ну беги, давай, может, еще прощения у него попросишь?!»

«Никуда я не пойду, — пытался он справиться с собой. — Он получил, что заслужил. Вина его доказана, и я вправе наказать его по заслугам».

Тут воображение услужливо подсунуло ему последнюю сцену. Как Манвэ грубо волокли из комнаты, заломив за спину тонкие руки, как он отчаянными, испуганными глазами пытался поймать взгляд Черного Владыки.

«Он же ничего не понимает! — вдруг с ужасом подумал он. — Он просто испуган, обезумел от страха. Что с ним сделают барлоги? Ведь они ненавидят всех пришельцев с Запада, а я не распорядился не трогать его».

И тут его сознание раскололось на две половины.

«Беги туда! — вопила одна. — Что там происходит?! Они замучат его! Скорей! Не теряй ни секунды!»

«Стой, дурак, трус, слабак, не смей! Он предатель, он обманул тебя, а ты все еще веришь ему! Все эти умоляющие глаза — притворство. Он опять обманет тебя. Если барлоги и поиграют с ним немного — с него не убудет».

Некоторое время Мелькор отчаянно боролся с собой, чувствуя, что еще немного, и он сойдет с ума. Наконец, достигнув предела, он издал рыдающий вскрик и ринулся в подземную тюрьму.

Влетев в камеру, Мелькор несколько успокоился. Барлогов не было, закованный в тяжелые цепи Владыка Арды лежал ничком в углу на охапке соломы. Его голубое одеяние было разорвано, а на спине вздулся рубец. Он был так потрясен случившимся, что не видел и не чувствовал ничего. Даже удара плетью, которым барлог наградил его, вталкивая в камеру, Король Арды не ощутил.

Мелькор почувствовал, как злобное торжество опять завладевает его сердцем. Теперь он был полностью хозяином положения. Манвэ принадлежал ему, как последний из рабов Ангбанда, покорный и бессильный, и жизнь его принадлежит Хозяину. Он ждал, что Манвэ начнет униженно умолять о прощении. Но Владыка Ветров лежал неподвижно и молчал. Темный Владыка стоял и смотрел на ужасный след от удара, на рассыпанные по соломе темные волосы, аромат которых он так хорошо помнил, и злость боролась в нем с вожделением. Наконец он взял себя в руки и вышел из камеры.

Всю ночь и весь день он старательно занимал себя делами, распоряжался, до изнеможения работал в кузнице. Но стоило ему на миг отвлечься, забыться, и перед глазами снова возникал лежащий ничком Манвэ, и сердце Черного Валы замирало от боли.

Гортхауэр был изумлен столь странным поведением Господина.

«Что с ним творится? — недоумевал он. — Что-то у них с Манвэ произошло. Поссорились? Тогда зачем сразу в камеру? Если Владыка будет так переживать, надолго его не хватит. Надо понять, что произошло, и поговорить с ним».

Понимать он отправился в отдаленную часть замка, потому что Владыка был просто опасен для жизни. Он срывался на всех, кто оказывался в радиусе слышимости, а тот, кто отваживался подойти ближе, моментально получал по морде. Когда крики взбешенного Мелькора утихли, Гортхауэр сел на пол и принялся размышлять.

Манвэ сидел в углу на охапке соломы, положив узкие скованные запястья на колени. Он чувствовал безмерную усталость и пустоту, словно все ветры Арды начисто вымели его душу.

— Ну, вот и все, — навязчиво крутилась одна и та же мысль. — Вот все и кончилось.

Все время, пока Манвэ наслаждался любовью Мелькора, Король старательно убеждал себя, что эта связь недолговечна, но стоило старшему брату посмотреть на него призывно и нежно, как всякая рассудительность покидала Повелителя Ветров. Он кидался в объятия Мелькора, как в бездну, полную звезд, не надеясь вернуться оттуда живым, и все же воскресая вновь и вновь. Но последнее воскресение застало его в темной и тесной камере, на куче соломы. Солома пахла мелкой, деловитой жизнью зверьков и насекомых, и Манвэ некоторое время думал о них. Но вскоре эти мысли наскучили ему. Он понимал, что возврата в Валинор нет и Ангбанд не станет ему домом. Король на один ужасный и отчаянный миг ощутил себя беспомощным, как новорожденный младенец, забытый среди звездных скоплений.

— Отец мой, — в тоске позвал Манвэ и тут же осекся.

«Разве Отец придет ко мне после всего этого. Даже у его ног я не смогу вымолить себе прощение. Как же я низок оказывается, сначала в ноги к Мелькору, потом в ноги к Отцу. Несчастное я создание, зачем только Отец сотворил меня таким слабым и таким подверженным страстям».

Манвэ едва не застонал от отчаяния и острой жалости к себе. И тут же зажал себе рот руками:

«Замолчи, как ты смеешь жалеть себя? Ты получил то, что заслужил, и наказание еще не закончено».

Он свернулся в комочек, подсунул скованные руки под подбородок, шероховатый металл неприятно холодил грудь, и, всхлипывая, закрыл глаза. Некоторое время он чувствовал, как из-под век струится горячая влага, но уже не пытался сдержаться, словно какое-то большое и доброе существо склонилось над ним и позволило ему вволю поплакать. Потом он заснул.

Проснулся Манвэ от ощущения ужаса. Неясная злая сила приближалась к дверям его камеры. Король не находил в себе сил сопротивляться ей.

«Что со мной? — пытался размышлять он, садясь в соломе и пытаясь унять дрожь. — Чего я боюсь? Кто может нанести вред одному из Стихий? Я словно превратился в одного из младших духов».

Дверь распахнулась. Отблески пламени метнулись в камеру, они были такие яркие, что Манвэ зажмурился.

— Вот он, — загрохотали голоса. — Прижался, как мышь, и трясется. Вот так Король!

В камеру ввалились барлоги. Сразу стало светло и жарко. Огненный хлыст одного из них попал в мокрую солому, и та зашипела.

— Ну что, Верховный Король, теперь понимаешь, что значит сидеть в подземелье триста лет?

— Еще не понимает, но Владыка не станет спешить, он продержит его здесь и триста лет, и тысячу.

— А может быть, и нет. Он отдаст тебя нам. Он добр, наш Владыка. Доброта его безмерна!

Барлоги захохотали. Их огненные физиономии раскачивались под потолком камеры, они размахивали хлыстами перед самым лицом Манвэ, словно собирались ударить, так что Король невольно отшатывался, а барлоги хохотали еще громче.

— Тебе не нравится огонь? Ты еще не замерз здесь? Ничего, скоро ты сам попросишь, чтоб мы погрели тебя! Тебе стоит только попросить.

У Манвэ начала кружиться голова. Он уткнулся лицом в колени, чтобы не видеть красных и оранжевых сполохов, но хлыст, уже не шутя, опустился ему на спину. Манвэ жалобно застонал.

— Подними голову, ты, Валинорское отродье, станешь кланяться, когда мы прикажем.

И вдруг какой-то другой холодный и высокомерный голос раздался в камере:

— Прекратить. Соскучились по подземельям? Хотите освещать рудники? Пошли вон.

Сказано было безразличным тоном, но барлоги притихли и, даже словно бы уменьшившись в размерах, заспешили к выходу. В камеру, сразу ставшую темной и промозглой, вошел Гортхауэр. Его ничего не выражающие глаза с узким зрачком остановились на лице Манвэ:

— Тебя больше не будут тревожить здесь, — сказал он. — Не бойся барлогов. Они ничего не посмеют сделать с тобой без приказа Владыки. Если он, конечно, не сочтет нужным приказать, — по лицу майа проскользнула усмешка, от которой у Манвэ похолодели руки.

Гортхауэр вдруг наклонился к нему, прикоснулся к рубцу на спине, оставшемуся от бича.

— Я не умею исцелять прикосновением, — с оттенком сожаления проговорил он. — Если можешь, позаботься о себе сам.

Манвэ, которому все опять стало безразлично, не смотрел на майа. Он уже почти тосковал по темноте и тишине, в которой так хорошо думать о своем. Гортхауэр, словно почувствовав это, последний раз взглянул в глаза Королю и круто развернувшись вышел. Дверь за ним захлопнулась. Манвэ тихо лег на бок.

Неожиданное сочувствие Гортхауэра, а Король был уверен, что майа жалеет его, придало ему силы. Он был еще слаб, но растерянность покидала его. Он почувствовал, что жалость Гортхауэра означает возможность прощения.

Это соображение вселило в Манвэ некоторую уверенность. Он поднялся, сел, поджав под себя ноги, сложил на коленях скованные руки и принялся размышлять:

«Может быть, произошла ошибка? Мелькор подозрителен. Я мог, сам того не зная, внушить ему какие-то опасения. В конце концов я столько веков был его врагом. Интересно, что происходило в Ангбанде, пока меня не было? Если бы мне удалось узнать об этом, возможно, я понял бы все. И смог бы переубедить брата».

В двери лязгнул ключ, она распахнулась, впустив МелькораЮ и тут же захлопнулась снова. Владыка был мрачен. Он был одет в длинное, до полу, темное одеяние, длинные волосы собраны сзади в хвост. Он словно старался придать себе облик неподкупного судьи, уничтожить всякую память о нежном любовнике.

Некоторое время хозяин Ангбанда молча смотрел на своего брата. От этого взгляда всякая уверенность снова покинула сердце Манвэ. Он почувствовал себя воистину младшим, провинившимся и ожидающим наказания. Еще минуту назад он готов был оправдываться, теперь же слова застыли в его горле. Он с безмолвной мольбой смотрел снизу вверх в холодные глаза Мелькора.

— Ну, что же ты ничего не говоришь? — наконец произнес Черный Вала. — Поспеши. Не думаешь ли ты, что я буду стоять здесь вечно? Говори сейчас, если тебе есть, что сказать в свою защиту, потому что другой такой возможности у тебя не будет.

Манвэ жалко приоткрыл рот, закрыл его, на глазах показались слезы.

— Не мучай меня, господин мой, — явственно услышал Мелькор.

От этих слез и слов сердце Мелькора пронзила боль, но он, скрутив в себе желание броситься в ноги к брату, продолжал:

— Господин? Да, теперь я твой господин. Я даже не требую от тебя клятв в верности, потому что это слово тебе неизвестно. Куда лучшим залогом послужат двери твоей камеры и страх перед барлогами. Сюда не прилетят твои орлы. Сюда не никогда не придет Тулкас. Мы остались вдвоем. Не так ли, братишка?

— Скажи мне, в чем ты меня обвиняешь?! — отчаянно вскрикнул Манвэ. — Я приму от тебя любое наказание. Только скажи, за что?

— За предательство! — теряя власть над собой, крикнул Мелькор.

— Я не предавал тебя! — Манвэ вскочил на ноги, звеня цепями. Волосы у него были взлохмачены, в них запутались соломинки, цепи казались слишком тяжелыми для тонких рук. Голубое одеяние разорвано. Но и в этой сырой темной камере, грязный и измученный, он все равно был так прекрасен, что Мелькор не мог оторвать от него глаз.

— Ты предал меня этим нолдорским псам! Вот они, твои клятвы, изменник!

— Нет! — Манвэ с рыданием бросился на Мелькора, подняв кулаки.

Мелькор одним движением руки отбросил его так, что Король отлетел к стене. Он чувствовал странное возбуждение, словно только теперь вырывались наружу его истинные страсти. Черный тяжело дышал, нависая над скорчившимся в углу Манвэ.

— Вот теперь-то точно все, — мелькнуло в голове Короля. — Он убьет меня. У него достанет сил убить бессмертного.

Он в ужасе зажмурил глаза, еще плотней прижимаясь к стене. Вдруг сильные руки схватили его, подняли.

— Нет?! Не предавал!? — услышал он искаженный голос Мелькора и почувствовал его горячее дыхание на своих губах. — Теперь мне нет дела до этого. Ты в моей власти. Кричи. Мне это нравится. Я ведь раскусил твои замыслы, я победил. Ты достался мне. Ты моя добыча. Кричи же.

Но голос изменил Манвэ. Все внутри у него сжалось от страха, и в то же время он испытывал невероятное, головокружительное возбуждение. Пока Мелькор был нежен и внимателен, Манвэ наслаждался любовью, но только сейчас, на грани смерти, он отдавался весь без остатка, ничего не оставляя себе.

С треском порвалась голубая ткань. Мелькор повалил брата на солому:

— Ну, что же ты не кричишь… — неожиданно тихим голосом проговорил он. — Всегда ты был упрямцем. Но я упрямей. Я заставлю тебя слушаться меня. Открой глаза.

Манвэ покорно открыл глаза. Лицо брата было очень близко, зрачки расширились, поглотив радужку. Это было страшное и любимое лицо Моргота, Черного Врага Мира.

Мелькор одним движением разорвал цепи, сковывающие запястья брата.

— Я так любил тебя, щенок, а ты предал меня… Теперь я знаю, что тобой можно только владеть, как последним из моих рабов. Пока над ними стоит надсмотрщик, они валяются у его ног, но стоит отвернуться — и они перегрызут ему глотку. Так? Ты, значит, желал моей гибели?

Железные руки Мелькора впились в горло Манвэ, запрокинули ему голову. Король захрипел, с ужасом думая, что это уже смерть, вцепился в плечи Черного. Но Мелькор внезапно отпустил его. Он сорвал с брата разорванную рубашку, принялся целовать его тело, но теперь поцелуи причиняли боль. Манвэ стонал и метался, пытаясь вырваться, но Мелькор схватил его за руки, выкрутив их, и навалился на Короля всей тяжестью.

— Мелько, — задыхаясь, шептал Владыка Ветров, — Мелько…

— Что, Мелько?! — яростно отвечал ему Черный. — Ты говорил, что любишь меня, люби меня и такого. Я могу быть не только нежным, братишка.

С этими словами он принялся целовать губы и лицо Манвэ. Того разрывали две страсти. Он боялся и ненавидел это ужасное существо, которое грозило убить его, и в то же время желал его. Король перестал вырываться, хотя грубые ласки Мелькора заставляли его стонать и извиваться всем телом.

«Ну же, господин мой, я твой, я покорен тебе», — говорили его умоляющие глаза, руки, бессильно падающие на плечи Могучего.

Мелькор опьянел от своей власти над прекрасным, желанным телом. Он уже не старался причинить боль и, сам того не замечая, стал повиноваться приказам рук и губ брата. Приподнявшись, он рванул от воротника до подола черное одеяние, руки Манвэ помогли ему раздеться.

— Погоди, — шептал Король, — распусти волосы.

Мелькор одной рукой сорвал ленту, жаркая волна белокурых волос накрыла грудь Манвэ. Он вдохнул их пряный аромат, ощутил щекочущее прикосновение, зарылся в них пальцами и застонал от переполняющего его желания.

— Любовь моя, — в полубреду бормотал Черный, — прости меня, свет мой.

— Мне не за что прощать тебя, — глухим от вожделения голосом говорил Манвэ, отвечая на ласки брата, и сам торопливо и жадно гладил его могучую грудь и плоский живот.

Мелькор заставил Короля сесть на него верхом, принялся ласкать плечи и руки.

— Счастье мое, ты владеешь мной. Я твой раб. Ты — вся жизнь моя.

Манвэ в бессилии клонился на грудь брату, глаза у него стали совсем безумными. Губы бессвязно шептали какие-то нежные слова покорности и любви. Горячая волна захлестнула Мелькора с головой. Он опрокинул Короля, всем телом прижимая его к полу, и оба они перестали существовать для мира.

Мелькор вышел из камеры брата только утром. Если бы кто-нибудь встретил Владыку в этот ранний час, он бы не узнал его. Лицо Моргота было бледным, под глазами залегли тени, на шее были видны следы поцелуев. Рот кривила какая-то странная усмешка, которую он сам, похоже, не замечал. Владыка кутался в свое разорванное черное одеяние, и походка его была неровной.

Дойдя до своих покоев, Мелькор скинул пришедшую в негодность одежду и прошел в купальню. Погрузившись в горячую воду, он расслабился, закрыл глаза и некоторое время лежал так, ни о чем не думая.

Когда он уходил, а даже после этой безумной ночи оторваться от брата стоило ему больших усилий, Манвэ глядел ему вслед так, как будто Черный Вала забирал с собой его жизнь и дыхание. Но Мелькор все равно не верил брату. Хотя для него была невыносима мысль, что его прекрасный возлюбленный находится в подземелье, в грязной и темной камере, но Мятежный силой заставил себя уйти и оставить Короля там. Он уговаривал себя, что Манвэ лжец и предатель и не заслуживает ничего, кроме наказания, потом под его опущенными веками возникало покорное и исполненное любви лицо младшенького, и Черный начинал убеждать себя, что сегодня еще раз зайдет к нему, может быть, Манвэ скажет ему что-то такое, что убедит Мятежного в его невиновности.

Он так погрузился в переживания и воспоминания, что не заметил, как в комнату вошел Гортхауэр и скромно отошел к окну, чтобы не мешать.

Видя, что на него не обращают внимания, он кашлянул. Мелькор открыл глаза и посмотрел на него удивленно.

— Ты чего так рано?

— Я хотел поговорить с тобой, Могучий.

— Говори. Только кратко.

Гортхауэр изобразил на лице нечто вроде кислой мины.

— Я тут подумал… — сказал он неторопливо. — Подумал о твоем брате, Великий.

— Что ты подумал? — встрепенулся Мелькор и хотел было уже вылезть из воды, но застеснялся и остался сидеть.

— Я думаю, что он ни в чем не виноват.

— То есть?

— Рассуди сам. Ты считаешь, что он пришел сюда, чтобы выведать твои секреты, воспользовавшись твоей благосклонностью. Но он не знал, как ты отреагируешь на его появление, и не мог ничего планировать заранее. Да и узнав что-нибудь об Ангбанде, он вряд ли стал бы передавать это нолдорам. Они изгнаны из Валинора и прокляты им же. А потом, подумай сам, Владыка, Великий Манвэ Сулимо — нолдорский шпион. Об этом смешно даже думать. Да еще, извини, пожалуйста, шпионить таким способом… — и он иронически поглядел на Мелькора, который краснел и думал: «Откуда этот умник столько знает?» А потом вдруг смысл сказанного дошел до него как-то сразу, и Мятежный ощутил, как кровь бросилась ему в лицо. То есть он мучил и унижал младшенького, а тот был ни в чем не виноват. «Великий Эру, — из жара его бросило в холод, — что же я наделал?» Он выскочил из ванны, расплескав по полу целый ушат воды, и сквозь зубы приказал:

— Пойдешь со мной.

— Может, ты сперва оденешься, Владыка? — невинно поинтересовался Гортхауэр.

— Конечно оденусь, болван! — заорал Моргот, теряя терпение. «Это кто еще тут болван, — подумал Гортхауэр, глядя на мечущегося в поисках одежды Мелькора, — а братец тебя здорово разукрасил, Могучий».

Когда Мелькор собрал с пола разорванное одеяние и торопливо вышел из камеры, Манвэ поднял голову и посмотрел ему вслед. Он ожидал, что после всего того, что было этой ночью, Мелькор хотя бы заговорит с ним, но Могучий казался суровым и еще более мрачным. Манвэ уткнулся лицом в локоть и бессильно застонал.

«Значит, он все же не поверил мне. Чем же, Отец мой, чем я смогу убедить его в своей невиновности? Я с радостью останусь здесь навеки, только пусть он простит и поверит!»

Все тело несчастного Короля болело, обрывки цепей, которые все еще оставались на его запястьях, натерли нежную кожу. Манвэ было холодно и очень хотелось есть. Он гадал, принесут ли ему какой-нибудь еды, когда дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену, и в камеру ворвался Мелькор. Позади скромно держался Гортхауэр.

Черный Вала остановился, глядя на брата безумными глазами. Потом вдруг разом упал на колени, коснувшись лбом каменных плит.

— Прости меня, если можешь, — сказал он. — Я недостоин лежать у твоих ног.

Манвэ поднялся на ноги, он был так ошарашен внезапностью появления Черного Валы, его страстной мольбой, что не нашелся, что сказать, только механическим жестом поправил падающие на глаза растрепанные волосы.

— Встань, — наконец попросил он, облизнув сухие губы. — О чем ты говоришь?

— Я был мерзавцем, — Мелькор, приподнявшись, схватил руку Манвэ и прижал ее к губам. — Я и сейчас мерзавец, но тогда злоба ослепила меня. Прости. Ты, конечно, ни в чем не виноват. Сейчас я распоряжусь, тебя отведут наверх, в мои покои. Ты помоешься, поешь и отдохнешь.

Он обернулся к Гортхауэру и приказал:

— Иди, приготовь все.

Майа мгновенно испарился.

Потом Мелькор снова повернулся к брату, поднялся с колен и, скинув с плеч черный плащ, завернул в него Короля.

Могучий бережно притронулся пальцами к синяку на его плече:

— Прости меня, — еще раз повторил он. — Я так люблю тебя, так боюсь потерять. Эта мысль свела меня с ума. Я верю тебе, но если ты предашь меня, то я убью тебя, хотя бы мне пришлось потом умереть от горя.

От этих слов, сказанных смятенно и горячо, у Манвэ закружилась голова, он хотел обнять брата, но мир вдруг поплыл куда-то в сторону, в глазах замелькали коричневые пятна, и Владыка Арды в первый раз в жизни потерял сознание.

Очнулся он на знакомой постели в покоях Могучего. Мелькор сидел подле него, держа за руку и с беспокойством вглядываясь в его лицо.

После мрака камеры тусклый свет северного солнца, льющийся в окна, показался Владыке Арды ослепительным. Он приподнялся, голова все еще кружилась, руки были холодными.

— Не надо, не вставай, — услышал он голос Мелькора. — Сейчас тебе принесут поесть.

— Дай ему горячего вина, Владыка, — Гортхауэр, как тень, возник за плечом Хозяина. В руках у него был высокий бокал. Манвэ отпил вина, Мятежный наблюдал за ним с волнением.

— Ну что? — спросил он жадно. — Лучше?

Манвэ, которого вино встряхнуло, но туман в глазах еще не рассеялся, решил не волновать любимого и покорно сказал:

— Лучше. Но я еще полежу, можно?

— Конечно! Тебе приготовили ванну, я потом отнесу тебя сам, потому что тебе нельзя ходить.

Манвэ улыбнулся и закрыл глаза, одеяло было теплым, все беды закончились, и он не хотел ни о чем думать.

Ужин получился очень веселым. Манвэ выпил вина, ожил, и на его бледных щеках появился румянец. Вместо своего безнадежно разорванного грубыми руками Мелькора голубого одеяния он надел черную одежду Цитадели Моргота — облегающие штаны, мягкие низкие сапоги темной кожи и свободную рубашку. Выглядел он в этом во всем очень красивым, белая кожа отливала перламутром в пламени свечей, а голубые глаза сияли, как сапфиры. Мелькор, не отрываясь, смотрел на него, и сердце Черного Валы таяло от любви. Он почти не говорил. Зато Гортхауэр разливался соловьем. У него, видно, от сердца отлегло. Сидел в своем кресле, тонкий, черный, с узким, резким лицом, в глазах плясали веселые огоньки. Он развлекал возлюбленного своего хозяина, как мог. Рассказывал забавные истории из жизни Цитадели, про барлогов, орков, про самого Мелькора, вспоминал свое ученичество у Ауле. Манвэ смеялся до слез. А Мелькор все глядел на него, стараясь увидеть и запомнить все: поворот головы, темную прядь, падающую на щеку, движение губ, когда Король отпивал глоток вина, блестевшие на щеках слезы смеха и жест, которым Манвэ отирал их. Это была даже не страсть, не желание — какое-то глубочайшее изумление и восторг перед этим чудом. «Он простил меня, а я унижал его и издевался над ним, еще сегодня утром я оставил его в камере, как сломанную игрушку, раздавленного и несчастного, а сейчас он все простил и все понял. Нет, это не слабость, это какая-то потрясающая сила, которая мне неизвестна и непонятна. Его любовь может стерпеть все, но я больше не заставлю его страдать. Потому что верю ему. Он первое существо в мире, которому я доверяю полностью. Я хотел владеть им и подчинить его, но нет. Я сам покорюсь ему, ибо люблю его. Наверное, я и сам могу любить так, не гордясь и не подозревая, прощая все. Отец мой, слышишь ли ты меня, я вижу свет его души, я вижу ее сияние. Я чувствую его любовь так, как если бы она была огнем, а я горел в нем и не чувствовал боли». Так думал Проклятый, и в душе его не было ничего, кроме благодарности за то, что ему выпало такое счастье. А Владыка Арды болтал с Гортхауэром, смотрел на свет бокал с темно-рубиновым вином и бросал короткие нежные взгляды на старшего брата. Ему было легко и свободно здесь. Потом он долго вспоминал этот ужин, круглый каменный стол, заставленный сияющим хрусталем посуды, острый профиль Гортхауэра и его тонкую руку книжника с бокалом в пятне света на скатерти. Громадных светляков, зеленых и золотистых, которых хитроумный майа заставил кружиться по темной комнате, пламя двух ароматических свечей, становившееся то голубым, то желтым, глубокий багряный блеск вина в бокалах. И Мелькора, его лицо, которое почти все время было в тени, только иногда трепещущее пламя выхватывало из темноты светлую прядь волос на лбу, ястребиный нос, и Манвэ видел, как вспыхивает синева в глазах, затененных короткими и густыми ресницами. В комнате сладко пахло благовониями, от окна тянуло ночной свежестью, и, казалось, ночь будет длиться вечно. Мелькор постепенно включился в разговор.

Он старался занять Манвэ разговором, развеселить его. Мелькор не умел шутить, и остроты его были неуклюжи, но здесь за этим столом это ничуть не мешало веселью.

Мятежный слушал ясный голос и веселый смех младшенького, и в душе Черного Валы зрела твердая уверенность, что он никому не позволит разлучить их. Мелькор всегда полагался на себя и только на себя, но сейчас ему почему-то казалось, что Предвечный Отец смотрит теперь на братьев и радуется тому, что видит. Что он на их стороне.

— Манвэ, — вдруг попросил он, — спой нам. Ты ведь когда-то пел, помнишь?

Манвэ смутился.

— Это было давно, Мелько. У меня слишком долгое время не было желания петь.

— Я прошу тебя, — Мелькор ласково коснулся руки брата. — Спой для меня.

— Хорошо. Но мне не на чем играть.

— Гортхауэр, тащи лютню, — распорядился обрадованный Мелькор. Лютня появилась в мгновение ока. Король провел тонкими пальцами по корпусу великолепного инструмента, улыбнулся своей прекрасной мечтательной улыбкой и сказал:

— У меня есть одна песня, которую я никогда никому не пел, может, только Гвиахиру и восточному ветру. Она посвящена тебе, Мелько. Наверное, она не очень веселая и не совсем подходит к обстановке, но я все-таки спою ее, ладно?

— Конечно, — тихо ответил Владыка Утумно, а Гортхауэр кивнул.

Манвэ запел. Он пел о Благословенной земле, о том, как прекрасны ее поля и леса, реки и замки, но она пуста, потому что его сердце не здесь. Его сердце на далеком Востоке, в горах, там, где живет господин его души и жизни. Там царит тьма, но он светел, как солнце. Там вечный холод, но он согревает, как огонь. Все говорят, что он мятежный, проклятый, что он — зло, но разве это значит что-то для того, кто любит? Разве не прекрасней всех тот, кто держит твое сердце в руках, и разве любовь разбирает, кого стоит любить, а кого нет?

Мелькор слышал чистый голос младшенького, звучащий, как сладостная песня лесного ручья, и по его щекам медленно ползли слезы. «Мое сердце, как птица в твоей руке, — повторял он беззвучно слова вслед за Манвэ, — вспомни меня, подумай обо мне, слышишь ли ты, как мой голос зовет тебя?..» Через пелену, застлавшую глаза, он видел, что Гортхауэр, прозванный Жестоким за свое ледяное сердце, как-то странно отворачивает лицо в тень, как будто хочет, чтобы никто не смог разобрать его выражения.

Песня закончилась, Манвэ отложил лютню и смущенно посмотрел на слушателей.

— Вот так, — произнес он тихо. — Надеюсь вы простите мне мое ужасное исполнение. Менестрели Элберет сделали бы это лучше.

Мелькор порывисто схватил руку Короля и поднес к губам.

Гортхауэр быстро вытер ладонью мокрые глаза и покачал головой.

— Я не знаю других менестрелей, кроме вас, Король. Если вашей жене по нраву другие, то она глупей, чем я думал.

Манвэ открыто и ясно взглянул в глаза Жестокому.

— Моя жена чувствует, что я люблю не ее. Наверное, она права, когда так отдаляется от меня, — сказал он просто. И Гортхауэр еще раз поразился, как Могучий мог заподозрить Владыку Ветров во лжи и притворстве. Самолюбивый майа хорошо ощущал чужую снисходительность и скрытое презрение, но он чувствовал, и когда с ним откровенны. Манвэ говорил с ним, как с равным, он говорил так, как будто Гортхауэр был его другом. Король не стыдился ни своей любви, ни своего сердца, он доверял Гортхауэру и не старался произвести на него впечатление.

Манвэ не знал, что этим он приобретает преданность, равной которой нет во всем мире. Будущий Саурон Жестокий, Багровое Око, Властелин Колец, тиран, убийца и предатель умел хранить верность. И никогда, в том отдаленном будущем, до которого они еще не дожили, он не посягнул бы на Верховного Короля, который пил с ним вино, смеялся его шуткам, признал его равным себе и был возлюбленным его великого господина. Теперь Гортхауэр сражался бы за него, как за самого себя.

После этого они посидели еще немного, и тактичный майа засобирался. Манвэ уговаривал его задержаться, но Гортхауэр, сославшись на срочные дела, ушел. Братья остались вдвоем.

Манвэ сидел, глубоко положив локти на стол и опустив глаза, крошил в длинных пальцах кусочек хлеба. Он боялся заговорить с братом, рубец на спине затянулся без следа, но рана на сердце еще кровоточила. Мелькор смотрел на его точеный профиль и ждал. Наконец Владыка Ветров заговорил.

— У тебя прекрасная лютня, брат, — сказал он. — Ее звук подобен пению струй. Ты сам сделал ее?

— Да. Но теперь она твоя, — быстро ответил Мелькор. — Я даже не посмею коснуться струн после того, что слышал сегодня.

— Ты мне льстишь, — серьезно произнес Манвэ. — Она бесценна, но я не могу отказаться от такого подарка.

Они опять замолчали. Наконец Мелькор набрался храбрости и спросил робко:

— Ведь ты простил меня, младшенький?

Манвэ взглянул в его ставшее почти детским от испуга лицо и ответил:

— Да. Я простил тебя. Но я хочу попросить тебя об одной вещи.

— Все, что хочешь, — и улыбнувшись, добавил: — Только не Гортхауэра, хотя он, кажется, тоже влюбился в тебя.

— Нет, — засмеялся Король, — не Гортхауэра. Я хотел просить тебя ответить на вопрос.

— Какой?

— Ты доверяешь мне, Мелько? Только подумай прежде, чем ответить.

— Да. Всем сердцем. Я ревнив и подозрителен, младшенький, но тебе я верю. Если ты смог простить меня после всего, что было, значит, ты действительно любишь меня.

Манвэ облегченно передохнул. Встал и подошел к брату. Глядя ему в глаза, он произнес тихо:

— Без этого все рухнет и потеряет смысл. Верь мне, а я буду верить тебе. Хорошо?

— Хорошо, — дрогнувшим голосом ответил Мелькор и попросил: — Иди ко мне.

Манвэ, мгновенно вспыхнувший от хрипловатой нотки, прозвучавшей в голосе Могучего, и от этой требовательной, зовущей интонации, сел к брату на колени.

— Тебе очень идет форма Цитадели, — глухо пробормотал Мелькор, утыкаясь носом Манвэ под подбородок. — Если хочешь, я сделаю тебе одежду твоих цветов, но в черном ты просто неотразим. — Он потерся щекой о щеку брата.

— Ай, — вдруг весело вскрикнул Манвэ, — Мелькор, ты сегодня брился?!

— Забыл, — проговорил Вала, машинально потирая щеку. — Придется тебе сегодня потерпеть меня. Так как насчет черной формы?

— Я буду носить все, что ты захочешь, — Король тяжело дышал, его пальцы уже расстегнули на Мелькоре рубашку, и он водил ладонью по гладкой груди и животу Мятежного.

— Пока я хочу, чтобы ты ничего не носил. Так будет удобней. Хочешь, я раздену тебя?

Манвэ тихо рассмеялся:

— Хочу. Только не так, как вчера вечером. Жалко новую одежду.

— Ты сильно обиделся? Я был очень груб с тобой?

Даже в полутьме было видно, как покраснел Король.

— Тебе наврать или сказать правду, Могучий?

— Конечно, правду. Мы же договорились доверять друг другу, — Глаза Мелькора блестели, он старался поймать взгляд Манвэ.

— Мне было очень хорошо, Мелько. Я никогда ничего подобного не испытывал. Потом мне было и обидно, и больно, потом, но не во время.

— Знаешь, я только одного не понимаю, — Мелькор уже почти раздел младшенького, рубашка валялась на полу, как скомканная тень, — как ты жил один с таким темпераментом?

— Я и сам не понимаю. Сила воли, наверное.

Мелькор поднялся, усадил Манвэ в кресло, опустился перед ним на колени и осторожно стянул с одной ноги сапог. Обнажилась узкая, идеально вылепленная ступня. Мятежный нагнулся и прижался к ней ртом. Провел губами от щиколотки до пальцев. Манвэ вцепился руками в подлокотники. Он весь пылал, кожу как будто горячим воском облили. Мелькор снял другой сапог и принялся целовать ноги брата, потом поднял на него глаза.

— Твоим ножкам, наверное, даже Варда завидует.

— Вряд ли. Она ничему не завидует, она слишком совершенна для этого, — Манвэ в изнеможении откинул голову на спинку кресла. Руки Мелькора скользили по его коленям и бедрам, глаза впились в лицо Короля, Мятежный следил за его выражением, видеть, как страсть и наслаждение изменяют это лицо, доставляло ему колоссальное удовольствие.

— Сейчас тебе будет совсем хорошо, младшенький, — пообещал он, поднимаясь с колен и вынимая Манвэ из кресла. Тот обвил его шею руками и поцеловал в губы.

И все же Могучему Вале было страшно, что брат не простил его. Или простил, но не забыл. Пока они ужинали и разговаривали, он старался вести себя так, как будто ничего не произошло, но как только они оказались в постели, его как будто прорвало.

Манвэ даже испугался, он никогда не видел грозного Валу таким. Таким… униженным. И это унижение было совершенно добровольным. Могучий целовал хрупкие кисти брата, бормотал какие-то отчаянные слова, просил прощения, умолял:

— Только не гони меня от себя, позволь мне быть с тобой, хотя бы эту ночь, я сделаю все, что ты захочешь, только не гони. Ты моя жизнь, мое дыхание, если ты уйдешь, я умру. Хочешь, я буду твоим рабом, твоим верным псом, слугой, я буду твоей тенью, только не бросай меня…

Лицо его было искажено страстью, голос прерывался, губы жадно шарили по бархатистой коже Манвэ.

— Как ты прекрасен, мой повелитель, ты, как цветок, распустившийся на заре мироздания, ты — все, что у меня есть, не отпускай меня, я не хочу обратно во тьму, ты — свет мой, позволь мне любить тебя, я не причиню тебе боли, больше никогда, ни за что… Мне легче отрезать себе руку, чем обидеть тебя хоть словом… Скажи, ты простил меня, скажи, простил?

Король и испуганный, и совершенно одурманенный этим страстным бредом, дрожа всем телом от неистовых поцелуев Мелькора, стал уговаривать брата, что все простил, что любит, что никогда не оставит.

— Ты ведь не уйдешь, нет? — спрашивал Мелькор, горя, как в лихорадке, глядя в голубые глаза под темными шелковистыми бровями, сейчас в этом лице для него сосредоточился весь мир. Король горячими руками сжал голову брата, тот смотрел на него действительно, как верный пес, ждущий ласки.

— Мелько, послушай, я люблю тебя, я сказал тебе, что ты мой господин, и это правда, я принадлежу тебе всецело, как вещь. Не унижайся передо мной, я прощу тебе все, даже разрушение мира, так я тебя люблю.

Мелькор впитывал эти слова, по лицу его бродила блаженная улыбка.

Манвэ улыбался такой же сумасшедшей неотразимой улыбкой, он провел пальцем по губам Мятежного, и тот нежно забрал его губами. Вторая рука Короля запуталась в тяжелых светлых прядях.

С трудом оторвавшись от тонких пальцев брата, Мелькор прошептал, из голоса его исчезло отчаяние, он был низким, хриплым и чувственным:

— Что прикажешь, мой повелитель? Твой раб у твоих ног и готов исполнить любую твою прихоть, вели, чего ты хочешь?

— Принадлежать тебе. Возьми меня или растопчи, только скорее, а то я умру от желания…

Удивительное ощущение власти и могущества овладело Манвэ. В ту ночь, в тюремной камере, он действительно принадлежал Мелькору полностью, умер бы по одному его слову, он испытал сладкую боль унижения, которую испытывает каждый любящий хоть раз в жизни. А сейчас, когда невменяемый от страсти Мятежный умолял его о любви, как о величайшей милости, Манвэ понял, что и принадлежать ему, и властвовать над ним — величайшее наслаждение. Извечный Враг, перед которым трепетал Белерианд и которого боялся Валинор, повиновался каждому движению его руки. Ради того, чтобы доставить младшенькому удовольствие, Мелькор был готов на все, и Король, никогда не ценивший ту власть, которой был облечен изначально, почувствовал, что такое полностью подчинить себе любимого. Он и мечтать не мог о таком счастье. Вся его робость куда-то делась. Он был уверен, что каждое его прикосновение, все, что он делает, доставляет Могучему Вале удовольствие. Ощутив себя в полной мере любимым и желанным, Манвэ совершенно забыл о том, что есть какая-то другая жизнь, Валинор, Варда, он словно на свободу вырвался и слушался лишь своего сердца.

— Может, тебе стоит поспать? — обеспокоенно спросил Мелькор, внезапно сообразивший, что брату здорово досталось в последние двое суток.

— Нет, — покачал головой Манвэ. Он склонился над распростертым на ложе Мятежным и водил указательным пальцем по его лицу, губам, ровным, прямым, как стрелы, бровям, тонкому ястребиному носу, густым ресницам. Король был так увлечен этим, что мысль о сне или отдыхе показалась ему дикой. — Я не хочу. Потому что во сне тебя нет.

Мелькор поглядел на его блаженное лицо и почему-то сдвинутые к переносице тонкие брови и рассмеялся. Больше всего Могучего Валу удивлял тот факт, что он никак не мог насытиться младшеньким. Как будто был в Манвэ какой-то секрет, какая-то тайна, не дававшаяся в руки Мелькору даже тогда, когда Владыка Ветров, казалось, отдавался ему полностью. Это было похоже на голод, который нельзя утолить. «Как они его проглядели? — изумлялся Мятежный, наслаждаясь легкими прикосновениями брата. — Король Арды, холодный и неприступный, воплощение долга, голос Эру, недосягаемый и великий. Машина для исполнения обязанностей, а до всего остального никому дела нет. Почему они не увидели, какие страсти живут в нем, даже мне, Мятежному, иногда до него далеко. Я не знаю ни одного существа, которое могло бы так любить». Эта мысль навела его на другую, и он внезапно спросил:

— Скажи, младшенький, а с каких пор ты влюбился в меня?

— Как увидел, — не задумываясь, ответил Манвэ. — Я, правда, тогда этого не понял, но ты с самого начала был для меня лучше всех. А ты? Ну, когда ты понял, что любишь меня?

— Тоже с самого начала. Я всегда хотел, чтобы ты принадлежал мне целиком, — задумчиво ответил Мелькор. — Я готов был уничтожить все, что разделяет нас. Чем я, впрочем, и занимался. Я ведь думал, что ты любишь Варду.

— Я тоже думал, что ты любишь Варду, — невозмутимо сообщил младший. Они посмотрели друг на друга и вдруг засмеялись. Манвэ всхлипывал от смеха, уткнувшись брату в грудь, наконец он с трудом проговорил:

— Это бред какой-то, Мелько, мы просто два дурака.

— Да уж… — Мелькор погладил брата по волосам. — Жаль, она отказала мне, вышло бы забавно.

— Нет, не надо. Я бы тогда умер от ревности.

— Нет, умирать от ревности и подозрительности — моя обязанность, — шутливо возразил Черный.

— Ты меня плохо знаешь, — Манвэ чуть нахмурился. — Я ужасно ревнивый.

— В таком случае ты здорово это скрываешь.

— Это да. Скрывать я научился хорошо.

Мелькор посмотрел куда-то поверх головы брата и деланно безразличным голосом спросил:

— А все же… Если уж мы договорились быть откровенными до конца… Скажи мне, что связывает тебя с Вардой? Только не говори мне, что узы брака.

Манвэ глубоко заглянул в глаза Могучего:

— Не ревнуй, я люблю только тебя.

Но Мелькор не дал ему отойти от темы:

— И все-таки… Ты спишь с ней?

Манвэ смутился от такой прямой постановки вопроса:

— Нет… Ну, точнее, в самом начале. Еще во время сотворения Арды. Мне тогда казалось, что я ее люблю. Что она поможет мне забыть тебя, — он вскинул на Черного прекрасные голубые глаза. — Я ведь думал, что мысли о тебе греховны, и я должен отделаться от них во что бы то ни стало. Меня тяготило бремя ответственности. Понимаешь?

Мелькор без слов припал губами к ямочке между ключицами Манвэ.

«Конечно, понимаю, — думал он. — Бедный мой братик…»

— Знаешь, — проговорил, приподнимаясь, Король, — мне надо сообщить о себе в Валинор. Меня, должно быть, уже начали искать. И потом… Мне все равно рано или поздно придется возвращаться.

Мелькор онемел. Мысль о том, что ему придется и, возможно, навсегда расстаться с младшеньким, повергла его в ужас.

— Я уже сообщил о тебе, — быстро сказал он.

— Когда? — удивился Манвэ. — И что ты обо мне сказал? И кому?

— Я послал своего вестника в Валинор, — с ходу придумал Мятежный. — Я приказал ему передать, что взял тебя в заложники. Представляю, что там началось.

Манвэ тоже представил и невольно поежился:

— Странно, что здесь еще нет Тулкаса, — сказал он.

— Пусть только появится, — злобно буркнул Мелькор. — Я ему все зубы вышибу. И вообще, давай поговорим об этом завтра утром, а?

Он заставил Манвэ улечься в подушки и принялся целовать его потрескавшиеся горячие губы. Спустя минуту Верховный Король Арды надолго позабыл о существовании Валинора.

Манвэ толкнул тяжелую дверь и вошел в мастерскую Мелькора. Он любил здесь бывать. Ему, превыше всего ценившему порядок, очень нравился хаос, царивший здесь. Длинный дубовый стол завален какими-то бумагами, кусочками дерева, обрывками меха и ткани, причудливыми металлическими вещицами, назначения которых Владыка Ветров не знал. То же самое разбросано по полу, на стенах висят инструменты, в углу большое кресло, на котором валяется небрежно брошенный темный плащ. В дальнем углу почти невидимый в полутьме маленький горн. Помещение освещено лампами, дающими мягкий желтый свет, — Мелькор не любит дневного света, в его мастерской нет окон, — и от этого делается очень уютным. Здесь все хранит тепло рук неистового возлюбленного Короля Арды, все — отражение его мятежной души.

Манвэ остановился у входа, пытаясь понять, чем занят его брат. Мелькор сидел на очищенном от всякого хлама краешке стола. Он был обнажен по пояс (в мастерской было довольно жарко), волосы перехвачены кожаным ремешком, в длинных пальцах правой руки, зажатый между указательным и средним, какой-то предмет вроде небольшой белой палочки. От одного ее конца шел голубой дымок. Мятежный задумчиво и заинтересованно уставился на огонек, потом поднес палочку ко рту незажженным концом, судя по всему, вдохнул в себя дым, а затем выпустил его изо рта. И улыбнулся счастливой улыбкой человека, которому удался какой-то очень сложный трюк.

— Что ты делаешь, Мелько? — изумленно спросил Манвэ.

Мелькор взглянул на него.

— Ты пришел, счастье мое, — сказал он обрадованно. Манвэ заходил к нему несколько раз в день, но Могучий каждый раз радовался ему так, как будто не видел Короля по меньшей мере неделю. — Смотри, это придумал Гортхауэр.

Мелькор одним движением смахнул несколько карт и какой-то блестящий инструмент с дубовой поверхности, освободив еще кусочек стола, и похлопал по нему ладонью.

— Иди сюда. Садись.

Владыка Ветров подошел и послушно сел рядом с братом.

— Это называется сигарета, — таинственно сообщил Крылатый и снова затянулся. — Ее изобрел Гор. Он взял табак, ну знаешь такой, с беленькими цветочками, собрал листья, высушил, завернул в бумагу и этот дым можно вдыхать.

— А зачем?

— Просто так. А потом я от него расслабляюсь. Хотя тут нужна практика. Он говорит, что долго учился. Я тоже хочу.

— Мелько, но это очень странно.

— Ну и что? Я вообще странный, будто ты не знаешь. Зато представь, как обалдеют нолдоры, когда увидят меня с сигаретой! — И на лице Мятежного отразилось такое удовольствие, как будто загадочная сигарета могла стать главным оружием в борьбе с охотниками за Сильмариллами. Манвэ покачал головой. Его старший брат выглядел, как мальчишка, наслаждающийся новой игрушкой. Правда, от этого он не выглядел менее притягательным. Скорее наоборот.

— Хочешь попробовать, младшенький?

Синий дым не очень понравился Королю, но он привык считать, что Мелькор лучше знает, что правильно, и ответил:

— Ну давай.

Мятежный взял его руку, показал, как правильно держать сигарету и как выдыхать дым. Манвэ затянулся и тут же закашлялся. Черный Вала обеспокоенно похлопал его по спине.

— Ничего, — сказал он, — я тоже сначала кашлял. Привыкнешь.

После первых трех затяжек у Манвэ слегка поплыло в голове. Он уцепился за плечо брата, чтобы не свалиться со стола, и отдал сигарету Мелькору.

— Нет. Я лучше не буду пока этого делать. Может, постепенно привыкну, но не сейчас. — Владыке Ветров идея смешивать воздух с дымом казалась довольно дикой. Мелькор аккуратно загасил почти докуренную сигарету в плоской металлической чаше и зажег новую. Поглядел на брата снисходительно и нежно.

— Слабенький ты у меня, — проворчал он, покачав головой.

Манвэ вздохнул, прижался губами к плечу брата и провел кончиками пальцев по его обнаженной груди. От этого Могучий вздрогнул, напрягся и пробормотал тут же охрипшим голосом:

— Иди ко мне.

Он чуть отодвинулся в глубь стола и усадил Манвэ к себе на колени. Бедра Короля сжали талию Мелькора, лицо приблизилось к его лицу, а руки обвили шею Черного. Сигарета была забыта, Манвэ жадно целовал рот Могучего и хотел лишь одного — чтобы это произошло здесь и сейчас. Мелькор хотел того же самого. Он уже расстегнул на Короле рубашку, но тут дверь без стука отворилась и вошел Гортхауэр. Он без всякого интереса посмотрел на целующихся братьев, взял со стола сигарету и закурил. Мелькор оторвался от губ брата, посмотрел на него из-за плеча Манвэ совершенно убийственным взглядом и уже было открыл рот, чтобы стереть наглого майа в порошок, но ничего не сказал. Уж больно странным было лицо Жестокого. Он курил с удовольствием и гораздо более умело, чем Мелькор, выпуская дым через тонкие ноздри, но в том, как он держал сигарету, как жадно затягивался, видна была такая нервозность, что Мелькор вместо всех уничтожающих слов спросил испуганно:

— Что стряслось?

— Там, в тронном зале, Эонве, Могучий, — ответил Гортхауэр, глядя ему в лицо. — Он хочет видеть тебя и Владыку Арды. Похоже, Валинор собирается объявить нам войну.